МИР ПРИКЛЮЧЕНИЙ № 3. 1957 (Ежегодный сборник фантастических и приключенческих повестей и рассказов) - Николай Атаров

25

Позади послышались шаги. Шофер и радист подождали — их догонял высокий болгарин в бриджах. Смотритель так мерно и широко, по-верблюжьи, ставил ноги в тяжелых бутсах, точно много прошел с утра и устал. Среди болгар часто встречаются высокие и рослые мужчины. В руке он держал связку больших ключей, и только это позволяло угадывать в горном спортсмене музейного служителя.

То, что на фотографиях в альбоме казалось привычным, само собой разумеющимся, сейчас заново ошеломило Славку: поразительное сходство смотрителя перевала с македонским монахом. Редкая бородка почти не скрывала квадратных линий лица, горбатый нос с тонкими раскрыльями ноздрей, под мягкими усами губы были поджаты, как будто смотритель вот-вот засвистит, меж тем как выражение лица было неподвижно-сумрачное, а само лицо будто выточено из куска темного дерева. Только нет горба за спиной; на редкость высокий и рослый мужчина.

— Я Христо Благов, смотритель перевала, — сказал он, поравнявшись. — Желаете осмотреть колыбель освобождения Болгарии, где утвердилась слава русских боевых знамен? — Он говорил заученно, без лишней торжественности и показал рукой туда, где на голой скалистой площадке, среди старинных мортир и зарядных ящиков, был виден памятник шипкинским героям.

На взгляд обелиск не казался большим среди горных массивов: он был в дружбе с горами, сродни им. На самом деле он был огромен — серый гранитный обелиск с каменным львом на фронтоне.

Смотритель вел офицера и рядового по гребню горы святого Николая. Тишина, какая бывает только в горах, изредка нарушалась шорохом камней да хриплым, простуженным голосом Христо Благова; ключи от склепов позванивали в его руке; исторические позиции на Шипке были для него привычным местом работы. Он объяснял экскурсантам: позиции генерала Радецкого имели форму вытянутой линии, замкнутой в тесной турецкой подкове. Он показывал места, где турки вели перекрестный обстрел русских ложементов с расстояния в пятьдесят шагов.

— Там, между Драгомировской и Подтягинской батареями. — он показал в туман, клубившийся над камнями, — дорога, по которой сообщались с внешним миром, делает виток длиной с версту. Это было полностью открытое место. Можно было пройти только ночью. Кашевары скакали на лошадях среди трупов. Этот виток дороги прозвали Райской долиной.

Он рисовал картины давно отгремевшего сражения. Событие, некогда волновавшее Россию и Балканы, — то, о чем толковали во всех гостиных Европы, над чем лились бабьи слезы в безвестных русских селах и деревнях, — это событие стало теперь ремеслом Христо Благова. Тропинки, где, согнувшись под пулями, бежали за водой охотники, — а в ложементах хохот и улюлю! — были теперь его привычными тропинками, по которым он водил стада экскурсантов. На Круглой батарее он знал камень, с которого отлично обозревалась вся диспозиция; под колесом старой мортиры он имел обыкновение прятать свой завтрак; на Орлином гнезде он не любил задерживаться, потому что там вечно задувал пронзительный ветер.

Славка плохо слушал смотрителя. Слишком сильное1впечатление произвел на него рассказ корчмаря. Он взглянул на спину смотрителя. Широкая атлетическая спина. Видно, тот был чуткий — сразу оглянулся.

Миша слушал, казалось, позабыв все на свете. Он ходил по тем местам, где восемьдесят лет назад горсточка русских людей — три полка: Волынский, Подольский, Орловский — несколько месяцев стояли насмерть. Такой же, как сейчас, был воздух, и туман, и облака так же закрывали и вновь открывали зеленые горы, так же просвечивала внизу, на юге, долина Шейнова, и были видны поля и сады до самого Казанлыка, который тоже проглядывал, как сейчас, бурой полоской на горизонте. Та же была тишина. Ну, нет: наверно, слышались сигналы на рожке, крутились, пели и рвались бомбы, пули плакали, как грудные дети, и вдруг начинались звериные вопли: «Ал-ла!» Это турецкие таборы шли в атаку, и склоны гор покрывались красными фесками.

Смотритель шел размеренными шагами, в полный рост, неторопливо покачиваясь, как все экскурсоводы на свете, и это тоже казалось Мише удивительным и непонятным. Сам-то он жил сейчас в ложементах, где надо гнуться, таиться, где все сырое — хоть выжимай! — от проходящего облака. Он был сейчас на службе не у полковника Ватагина, а у генерала Радецкого: ординарцем, писарем, радистом-слухачом — все равно! Это при нем по вечерам, примостясь на казенной части орудия, генерал с какой-то душевной чистотой и грустью писал в записной книжке: «На Шипке все спокойно» и отрывал листок, отправлял депешу в Петербург.

Они подошли к памятнику, укрылись от ветра под его огромной стеной. Смотритель стоял у входа в склеп, где на заржавленной чугунной двери чугунный череп с чугунными костями. Мохнатые уши смотрителя торчали из-под берета. Шустов следил за взглядом смотрителя: внизу виднелась корчма; машина казалась среди скал такой крохотной, словно чабаненок сделал ее своей игрушкой. «Наверно, Благов злится — зачем приехали на машине, а не верхоконные», — подумал Славка. Их глаза встретились. И чтобы скрыть свои мысли, Шустов спросил:

— А как же у них было с водой?

— Они пили воду из баклаг, в которых смачивают артиллерийские банники, и вода была с салом и пороховой гарью.

Теперь смотритель повел экскурсантов к Орлиному гнезду. Здесь турки, пользуясь туманом, не раз врывались на скалу. Тогда над пропастью начиналась рукопашная схватка. Дрались камнями. Душили. Ударом в живот сталкивали в бездну.

Острый кадык смотрителя шевелился. Он помолчал с минуту, вспоминая подробности… Дрались молча. Усталость и бешенство сводили дыхание. Нечем было кричать. И когда последнего сбрасывали, также молча солдаты принимались за будничное дело — убирали трупы. Уборка с каждым днем становилась труднее. Смрад окружал позиции. Слабых солдат тошнило. Они отходили в сторонку и уже не боялись ни бомбы, ни пули.

Миша потянул воздух ноздрями, глаза его горели. Как он проникся чувством общности с теми, шипкинскими, сознанием, что и сегодня живо солдатское правило: так нужно! Вот и весь ответ. Нужно воевать — воюй. Не было бы России — и тебя бы не было. Воюй добросовестно, честно, по-русски. И эта серая скала, Шипка, проглоченная облаком, стала сейчас в его юношеском воображении рядом с Полтавским полем, о котором он читал у Пушкина; вровень с Бородинским полем, с полем Куликовым, даже с. теми зимними донскими степями и логами, по которым он сам недавно ехал с походной радиостанцией в глубокий рейд по тылам противника.

Положив костлявую руку на узорчатый, проржавленный до красноты крест, стоявший среди камней, смотритель методично рассказывал об Орлином гнезде. Он, верно, по минутам рассчитал, сколько и о чем рассказывать, и в голосе его не было усталости, как и в походке. Он рассказывал о том, что в октябре 1877 года, когда подули северные холодные ветры на перевале, орел, живший в этих камнях, стал все чаще спускаться прямо к кострам, жесткоперый, злой, солдаты его приманивали деревянными ложками. Они тоже были «орловцами».