Новый Мир ( № 5 2005) - Новый Мир Новый Мир

— Не читала. По-моему, никто ее не читал. Кому дело до газет!

— Кто же мне угрожал?

— Угрожал?

— Я написал статью, Борис Ферзь, как обычно, и мне звонят… Из вашего офиса!

— Угрожал? — И вдруг она захныкала смехом: — Антантов! Он же тебе звонил! Он ко мне через день заходил. “Худяков клеил?” Я в курсе не была, что ты Худяков. Но догадалась. Клеил, отвечаю. Он разозлился. Схватил трубку. “Сучара, обломаем. Сапогом получишь”. Звонил ведь? Повесил трубку. “Придурок струсил, сюда уже не сунется. Теперь, темной улицей идя, в штанишки наплачется”…

Открыл глаза, и жизнь возрождается медленно, неохотно, мало-помалу. Плавно, очень постепенно приходит жажда покурить, так же осторожно, с ленцой расправляется влюбленность. Только-только проснувшись, выбравшись из постели, он как бы еще не любит, пребывая в тусклом беспамятстве.

Потом уже гомон дня, огненный наконечник сигареты и прожигающая сквозная тоска.

Андрей чуял, что потеряет Таню.

Переехав на “Пионерскую”, она все полнее отдавалась запою. Не работали, деньги шли от сдаваний квартиры. Их заботы сводились к той схеме, что муж-охотник выносит помойное ведро и валит в мусоропровод, а жена-хранительница моет тарелки и борется с тараканами.

Глядя на ночь она швыряла себя за очередной выпивкой.

И, не сопроводив, пить уставший, млел.

Сию секунду очень ей не повезло. Задрипанные подростки завалили в кусты. Ядреные джигиты втянули в укуренную машину. Окружил милицейский патруль.

— Бухая?

В отделении обдерут как липку. Разведенные округлые колени, сочный ржач.

— Скажи: “Спасибо”. Громче!

Запекшийся рот.

И все они, переворачивая лепешку смуглого тела, обратятся к тату. Вот уж пожива… Покорябают, пощиплют, порумянят ее дельфина!

БЕРИЯ, БЕРИЯ — ВЫШЕЛ ИЗ ДОВЕРИЯ...

Звонишь террористу, завтра его возьмут, и не можешь поверить, что телефон подслушивают. Речь, сопение, кашель ломаются в трубке, как сухие палочки, — и все бесстрастно наматывает пленка. Также трудно верить в предельную физиологичность, в завтрашний клубень червей, в отсутствие кружения духов. Неужели никто не мелькает за спиной? И разве нет перста Господнего, метящего прямо в темя?

Сойди с креста! Сойди! Заклинаем: сойди с креста! “По плодам узнаете”. Дай нам чуда! Кислыми фигами, хилыми смоквами жонглирует уездный ловкач. А чудо где? Плод, багровый и убедительный, который докажет: “Всемогущ…” Иначе обман, отчаяние, скандирование: “Распни!” — и толпа поднимается над собой, размашисто перечеркивая себя и шарлатана, не умеющего воскрешать.

Слышал ли Андрюша про благодатный огонь? — спрашивает Таня.

Он зевает? А зря. Это самый увесистый, переспелый плод, брошенный на весы веры. Таня сообщает: каждый год на Пасху в городе Иерусалиме, в храме Гроба Господня, ну и так далее… Не зевай, Андрей! Из года в год: патриарх заходит в алтарь, отсутствует какое-то время, выносит народу пучок горящих свечей. Молился. По молитве из камней сами зародились огненные капли. Раз в год. На Пасху. Капли, расточившие камни! Таня говорит:

— Если огонь нисходит на Пасху, может, и Христос воскрес?

Я зеваю, говорит Андрей, потому что у меня увеличивается сердце. Черепок, глупый, вмещает, но сердце шире головы, сердце не цепляется за уловки, оно раздувается, как ноздри быка… Я рассказывал про бабушку? Мне было семнадцать, к нам привезли бабушку с Урала. При ее приезде оказалось: она задевала куда-то пластмассовую палку. “Гиде моя клюшечка?” И снится бабушке старый морщинистый ровня: “Под горшком твоя клюшечка. В чемодане. Не в сумке, а в чемодане клюшечка, и горшок там, в чемодане”. С накипью зловонной горшок, липкая от лекарственной мази клюка… Я думаю: домовой это был, а не угодник Никола. Нашлась клюшечка. Куда нисходить огню? На болота, торфяники, чащобы?.. Болельщики, улюлюкая, волокут друг дружку, потные полицаи каркают, официальные делегации поджимают хвосты, давка, увечья, и творят молитву богомолки в скорлупках платков, исходя слизью… И падает пламя! Пожар лесной!

— Спаситель навещает больных.

— А я знаю: розыгрыш — твой огонь. Жулик в алтарь зашел, испросил у небес прощения, достал из одежд зажигалку, зелененую, с белыми буквами “Cricket”. Допросить бы этого патриарха, прижать к ногтю, опрятного, расчесанного: как? прямо по плану: заперся в алтаре? и капли огня? а где твое потрясение? ты еще жив? откуда дежурность такая в повадках?!

— Ничего удивительного, — говорит Таня, — что ничему никто не удивляется. Столоверчение. Не перевернуло же мир. Смерч проносился, картины падали, тарелка плясала.

— Таня, давай покрутим стол! Я… Я заново рожусь, коли блюдце само шевельнется. Оживет блюдце — перерожусь, обещаю. Книгу напишу! Горы сверну! Шевельнется?

— Давай. Кого мы вызовем?

— Берию! Лаврентия Павловича. Берия — райская больно фамилия.

Муж снимает с журнального столика ящик компьютера. Жена стелит на полу старую простыню. Черным фломастером наносит чертеж. Обводит прихваченное с кухни блюдце. Терпеливо выписывает вдоль круга букву за буквой алфавит.

Напрасный труд.

Напрасно Андрей вспоминает бериевский видок: творческую лысину, нижнюю губу самомнения, скептическую складку подбородка, напрасно пальцы четырех рук висят над блюдцем.

Блюдце молчит.

Молчит.

БЛАГАЯ ВЕСТЬ

Малиновка уместилась в километре от Нахабина.

Русский язык беспределен, вбирая упоение и отврат, ласку-таску, славное-страшное.

Ландыш, сойка, свиристель, но зоб, дупло, жаба. Буренка, но бык. Сталь, но чугун. Колодезная, шелковая, речистая, но (семейка упырей) свекровь, шурин, деверь.

Ездили в Малиновку к Тане на дачу.

Однажды в вечерней электричке череду торговцев нарушил старик с седым коком, желто засаленным. Темно-зеленый френч, плесневелые пуговицы. Он что-то выкликивал, перебил машинист, забренчало, монотоня, железо.

Вскинув экземы лба, побелев подбородком, старик бежал сквозь вагон. Он поддразнивал народ стопкой пестрых книг, прижатых к печени. Стук его сандалий потонул.

— Стелечки против потения… — уже искусно голосила торговка, огибая железные помехи.

Кругом дремали. Андрей вскочил, нагнал старика в тамбуре.

Получил Евангелие.

Вернулся к Тане.

На глянцевой обложке сияющий фермер, каштановая борода, каштановые локоны до плеч, сиреневая туника о трех глубоких складках, недвижно наглаживал маленькую голову стриженого ягненка.

— Этикетка консервов. — Андрей перелистнул. — Мой папа прочел и уверовал: “Каждое слово — правда”.

— Ты первый раз открыл?

— Сто первый.

И, дурачась, огласил колхозным говорком Горбачева:

— Все чрез Него начало быть, и без Него ничто не начало быть, что начало быть.

С детства ему казалось: эта фраза раз от разу расширяется, яма дышит, вытягивается, делая призрачными окрестные буквы и любые книги.

Он читал, уличая.

Ключевое слово — “лукавство”. Ключевое. Гремучее. Там и тут сия змея. Лукавствует Иисус, рознь разжигая, рабы и господа равны, и порошит. Мягко стелет. Наползает ядовито, негодующие подымают на него камни — тогда увиливает, адвокатствует, утекает в солому…

— Тань, а всех апостолов рисуют с кем-нибудь. Иоанн и лев, Марк и орел, Матфей и ангел, Лука и бык.

— Лука типа быка?

“Нахабино. Следующая — Малиновка”.

Шипучка дверей.

Лесок отделяет станцию от поселка. Дымчатыми колесами кочуют комариные таборы. Мерцает омут. С краю тропы — развалины свалки. Худяков швыряет книжку. Раскрывшись в воздухе, она накрывает ржавую консервную банку. Мановение — слабый набатный звук, и резвее пискнуло одно из комариных колес…

Распластана книжка, спящая.

Они спят, переплетясь, на втором этаже дачного домика.

Стукнулись лбами.

Андрей шепчет:

— ВСЕ ЧЕРЕЗ НЕГО НАЧАЛО БЫТЬ.

Она — обманутое лицо, намыленное рассветом, тревога голоса:

— Мычало?

— Начало… Начало быть.

— Мычало бычить?

ЧУДО О БЫКЕ

Утром Таня собирает букет.

Цветки неважнецкие сами просятся в руку. Дичь бесправная: непоседа ромашка, склочник одуванчик, наживающий седину. Цветки кичливые надо, подкравшись, рвать хирургическим движением. Это породистые особи возле калиток: настурции-начальницы, анютины глазки — лукавые гейши… Ветка жасмина, похожая на саму себя.