Трофейная банка, разбитая на дуэли - Владислав Крапивин

— Ну, как это, как это! — заволновался классик. — Не может быть! Я готов доказать вам немедленно! Дайте мне алюминий и напильник! А еще нужны сера, сахар и клей!

Редакция была готова поддержать авторитет любимого автора. В коридоре у вахтера выпросили алюминиевую кружку. Сахар нашелся в шкафчике с чаем, клея полно в любой редакции, а серу было решено наскрести со спичек.  Но достать напильник нигде не смогли. Девушка-машинистка предложила пилочку для ногтей, но это был "не тот масштаб". Эксперимент не состоялся.

— Очень жаль! — шумно огорчался автор "Елки". — А то бы я посрамил вас, да!.. Наверно, вы тогда просто что-то делали не так, как написано...

— Ну, может быть, — покладисто сказал Всеволод Сергеевич. В ту пору он не решался спорить с литературными знаменитостями...)

— А сейчас еще один эффект! — пообещал Лев Семенович! — Когда-то я устраивал такой опыт вдвоем с сынишкой, хотя супруга негодовала...

Лодьке показалось, что воздух колыхнулся в комнате, как от печального вздоха (даже огонек свечи заметался). Но Лев Семенович был оживлен и энергичен. Включил лампочку, принес из кухни блюдце, достал из корзинки высокую белую коробку с пропарафиненными стенками. На ней была изображена крючконосая птица и чернела надпись:

СОКОЛ

Бездымный порох

Лев Семенович насыпал в блюдце крохотную, с горошину, кучку серых чешуек.

У Лодьки заколотилось сердце. Синий вечер за окнами стал таинственным, как гоголевская ночь перед Рождеством.

Лев Семенович собрал с газеты оставшиеся железные опилки (их была еще изрядная горстка), смешал с пороховыми чешуйками, смел все это на середину блюдца. Оторвал от газеты клок, свернул из него длинный жгутик.

— Ну, теперь снова свет долой...

Лодька щелкнул выключателем.

Лев Семенович поджег от свечки бумажный фитиль и тронул огоньком серую щепотку на блюдце.

Круглый огонь, прошитый сотнями белых искр взлетел над столом, подобно шаровой молнии. Он горел всего секунду, но в Лодькиной душе поселил долгий восторг.

— Ух ты-ы! Вот это салют!

— Я могу дать тебе аптечную порцию пороха, чтобы ты в новогоднюю ночь порадовал гостей. В маленькой дозе это не опасно. Только поджигай не спичкой, а таким вот фитилем или лучинкой, не подноси близко руку... Хочешь?

— Еще бы! — возликовал Лодька. И спохватился: — Только надо снова наскрести опилок...

Радовать гостей Лодька не стал.

Их просто не было. Мама и Лодька договорились, что каждый Новый год будут встречать вдвоем, без лишнего торжества, пока не вернется папа. А как вернется — вот тогда уж!.. Пока же просто нарядили метровую елочку, попили чаю с настряпанными мамой сладкими пирожками, послушали по радио новогодний концерт, поздравили соседей, а после курантов улеглись спать. Вернее, Лодька улегся с большущей книгой "Два капитана". Конечно, он читал ее раньше, но это одна из книг, которые можно перечитывать по много раз.

"Капитанов" подарила мама. Она призналась, что сперва хотела купить Лодьке к Новому году хорошие коньки, но раз уж он обзавелся "дутышами" самостоятельно, то — вот, Каверин.

Лодька не огорчился. Коньки Каюма, хотя и не блестели, оказались "самые те": легкие, прочные, послушные. Лодьке бы еще умения побольше, тогда совсем красота. Но умение — дело наживное...

А фейерверк Лодька продемонстрировал "герценской" компании. На Вовкином огороде, перед снежным штабом. В синеве ранних сумерек взлетел в воздух такой искристый шар, что Славик Тминов заверещал от восторга...

Это было еще до Нового года, тридцатого декабря. И этим вот замечательным салютом начались зимние каникулы...

У зимних каникул при всех радостях есть одно скверное свойство. Они пролетают моментально — как вьюжные вихри, что носятся вдоль заснеженных тротуаров и обледенелых заборов улицы Герцена. Снова стылое, похожее на ночь утро за квадратными окнами школы...

— Вы все должны отдавать себе отчет, что третья четверть — решающая четверть в учебном процессе. Вы будущие строители коммунистического общества и должны к этой роли готовить себя уже сейчас. Как нас учит товарищ Сталин? Он учит: "Чтобы строить, надо знать, надо овладеть наукой. А чтобы знать, надо учиться, учиться упорно, терпеливо..." — Так вещал завуч Сергей Иванович на школьной линейке в первый день занятий.

На стенах актового зала еще красовались новогодние рисунки — память о недавних праздничных вечерах: елки, месяц, дед Мороз, Снегурочка и пляшущие зайцы. Зайцев было почему-то особенно много. Они старательно прыгали среди голубых сугробов и улыбались. Сейчас улыбки зайцев казались вымученными. Бедняги знали, что праздник позади и скоро их технички тетя Клава и тетя Шура сотрут со стен мыльными тряпками...

Новогодние картины были сделаны легко смываемой гуашью. Их рисовала учительница Зоя Яковлевна Петрова. Она преподавала историю, но кистью владела лихо, и школьное начальство перед праздниками всегда  "бросало" ее на оформление зала и коридоров. Потому что Александр Павлович Митинский — учитель рисования и черчения, известный в городе художник — в одиночку не справлялся с такими широкомасштабными работами...

Зоя Яковлевна была рослой широкоплечей женщиной с рыжеватыми кудряшками, рябым решительным лицом и мужской походкой. Те, кто у нее учился, говорили, что она ведет уроки так, словно мчится на коне впереди отряда крестоносцев или дружины Дмитрия Донского.

Так это или не так, предстояло узнать и седьмому "В". Его прежняя "классная" — утомленная возрастом и хворями Евдокия Валерьевна — неожиданно отказалась от "руководительской" нагрузки, а вместо нее — вот...

— Но как же так? — спросил при первой встрече Гришка Раухвергер, который во всем любил ясность. — Вы же ничего у нас не преподаете и вдруг классный руководитель...

— Я стану вести у вас историю. Вместо Ивана Герасимовича. Он переходит на старшие классы.

— У-у... — послышалось с нескольких парт.

— "У" или не "у" — это решал он, а не я. Отечественная история интересует его больше, чем европейское средневековье.

Это была правда. Неоднократно Иван Герасимович с войны Алых и Белых роз скатывался на войну Белых и Красных армий и принимался рассказывать о штурме Перекопа или Польском походе. Припадая на протез, нервно шагал по классу и говорил о Котовском и Щорсе. А бывало, что о Пугачеве или Александре Невском.

— Я не случайно провожу исторические параллели между нашей страной и другими, — объяснял он. — Независимой истории не бывает. А кто-нибудь из вас помнит, что восстание Уотта Тайлера случилось в те же годы, что и Куликовская битва?

Никто не помнил...

А теперь никто не ждал, что у "Зоюшки" будет так же интересно, как у Ивана Герасимовича, бывшего капитана фронтовой разведки...

Первые два урока, прошли ровно и скучновато, без "кавалерийской лихости". Бахрюков попробовал устроить пробную клоунаду, но Зоя Яковлевна с негромким рокотом в голосе произнесла:

— Я, господа хорошие, к вам не напрашивалась, меня начальство назначило. Если не ко двору, идите к директору, пусть дает другого классного руководителя. Как говорится, "свиданья были без любви, разлука будет без печали..."

Многим это понравилось. Но, конечно, не Бахрюку с его подпевалами. Они решили организовать "представление". Поглядеть, как "Зоюшка" отнесется к еще одному фокусу. На перемене устроили свалку, из этой свалки, выдернули "Глущика" (он меньше других умел давать отпор), связали брючными ремнями и уложили на учительский стол. Кверху пузом. Дали в руки свернутую из бумаги трубку — "свечу".

— Лежи и не дрыгайся, будешь "покойник", — радостно сказал Суглинкин. — Зоюшка придет и устроит тебе отпевание...

Все понимали, что "отпевание" устроит она не только Лодьке Глущенко, но и всему классу. Но каждый надеялся отпереться: мол, я-то здесь при чем? И участвовали в этой забаве не только "Бахрюковские" парни, но и вполне нормальные ребята вроде Сашки Черепашина, Игоря Калугина и Гришки Раухвергера...

В Лодьке перемешивались разные чувства. Бурлило возмущение. Надо было, конечно, сразу скатиться со стола на пол и "упрыгать" к своей парте. Но корячиться в связанном виде, на потеху всему народу — что за радость! А кроме того... вольно или невольно, а он стал главным участником "пантомимы" (так назвал это действо Раухвергер). И если сорвешь такое дело — получится, что струхнул и подвел классное сообщество (какое оно ни на есть, а свое...) Ну... и дурацкое такое, смешливое любопытство: а правда, чем это кончится? А тут прозвенел звонок, все, состроив рожи примерных учеников, встали у парт, и Лодька понял: ничего не остается, как изображать покойника до конца. И даже закрыл глаза...

Зоя Яковлевна командирским шагом ступила в класс и... замерла. Постояла несколько секунд (Лодька видел ее сквозь прикрытые ресницы). Потом она сделала поворот налево кругом, шагнула из двери, и ее каблуки (ать-два, ать-два...) деревянно застучали по коридору.