Повесть об отроке Зуеве - Юрий Крутогоров

— Слысал, слысал, — подтвердил Мефодий. — Самую Цютоцку слысал. Русский больсой нацальник. Новую надо церквуску, вот сто он сказал.

— Мы без воли жить не станем! — воскликнул Эптухай. — Мы, эзингейцы, будем ходить куда хотим. Куда олень — туда и мы.

Остяки березовской слободы посмеялись над ним:

— Церковь вас остановит… Мы-то осели на месте.

— Наше племя — большое. Мы никогда не поклонялись русскому богу. Не нужна нам церковь.

— Наши старики и во сне видели — будет церковь. Эптухай был в отчаянии. Лучше бы не знать ему этой новости!

— Ваши старики не сказывали, как остановить русских?

— К нам в слободу приходил один из отряда пить кровь…

— Разве русские пьют оленью кровь?

— Наш остяк приходил. Он привел русских из Тоболесска. Он проводник. Вану его звать.

— И что делать?

— Накажите отступника. Возьмите его в аманаты. А потом скажете русским: убирайтесь или убьем аманата.

— Тогда атаман Денисов пойдет на эзингейцев войной. Вы этого хотите?

— Атаман Денисов не будет воевать из-за остяка.

К ночи Эптухай явился в родное становье, рассказал главе эзингейского рода про услышанное от березовских остяков.

Сила огорчился:

— Одна беда идет за другой.

— А какая первая беда? — испугался Эптухай.

— Ночью мне привиделась, что все наши олени падут от мора.

— Но мы тогда пропадем…

— Скоро я позову мужчин на священную поляну. Я буду просить духов, чтобы они услышали нас и не напускали на стадо мора.

Сила закрыл глаза; голова его мелко тряслась. Эптухай знал — это шаман собирает волю, чтобы вести разговор с могущественными и милосердными духами.

— А чтобы русские не строили церковь, ты можешь попросить духов? — спросил Эптухай.

— Духи не вмешиваются в дела русского бога. Старейшины рода, которых шаман пригласил на совет, долго молчали. Один из них, Вапти, промолвил:

— Скоро негде будет пасти наши стада. Где церковь, там казак и поп. Горе какое! Куда самоеду податься?

— Нам дети наши не простят, если согласимся на новую церковь, — сказал второй старик, по имени Лопти. — Надо проводника взять в аманаты. Отдадим его в жертву Торыму. Пусть тогда русский начальник подумает…

— Ты его видел? — спросил шаман.

— Нет.

— А что говорят про него остяки?

— Я не спрашивал. Но он из города, где живет царица.

— Когда мне было столько лет, сколько тебе, Эптухай, — сказал Вапти, — я видел русского князя… Его звали Меньший. Он был сердитый. Меньший, меньший… Но он был Бóльший, чем сам атаман, даже чем начальник в Тоболесске.

— Этот тоже, наверно, больший, — вздохнул Лопти. — И все равно, надо аманата брать. Дети не простят, если русские построят новую церковь.

Наутро несколько эзингейцев во главе с Эптухаем отправились на необычную охоту — за остяком, который привел большого русского начальника в Березов…

Зуев делал записи в путевом дневнике.

Вошел Шумский:

— Василий, Вану пропал.

— Как?

— А вот так. Последний раз ушел к своим дня два назад — нет его. Сказано в Писании: храните себя от идолов. Заманили, заманили идолы остяка.

Прибежал казачонок Петька:

— Вашего остяка самоеды силком уволокли в свое становье. Бросили в нарты повязанного — ищи ветра в поле!

— В какое становье?

— Навроде бы в Небдинские юрты. Верст с полсотни отсель.

— Бывал там?

— Летошний год с одним казаком ездил туда. Там кумирня у них есть. Самих-то их не было. Летом к морю северному уходят.

— Не сказывали, за какую провинность?

— А чтоб церковь в тутошних местах не ставили.

— Далась им эта церковь! — в сердцах воскликнул Вася. — Что за наказание!

— С самоедами, знамо, шутки плохи, — подтвердил Петька. — Остяки все ж подобрее.

Атаман Денисов обедал, когда к нему прибежал Зуев. Комиссар особо не удивился.

— Эка невидаль. Дам я тебе другого проводника. Еще лучшего. Лошадь бы украли! А то инородца.

— Живая же душа.

— Не встревай. Не стоит того, — произнес атаман. — За молодостью все это говоришь. Какая ж живая душа у остяка-то? Натуральные записки пишешь. Но знай об чем. Умные люди почитают — засмеют. Самоеду ли, остяку свое племя завсегда дороже. Кровь к крови всегда пристанет. Норов у них злой и дикий. И хитрость звериная, и обман — вот душа их. Сырое мясо, свежая кровь — вот еда их.

Зуев слушал атамана молча.

— Уразумел? Знатного проводника тебе дам. Не хуже остяка. Опять же посуди: хочешь не хочешь, а волей не отдадут. Говоришь, в Небдинские юрты уволокли? Там Сила у них князец — этому руку в пасть не суй… Злобен!

Атаман слыл отменным служакой, умел разумно пользоваться властью. Ясашной податью самоедские князьки расплачивались исправно. А большего и не надо. Только так в мире и покорстве можно держать инородцев. Березовские старики до сих пор помнили, как его предшественник за малое неповиновение сжег на костре шамана из айвасидского рода. Самоеды разослали по тундре «священную стрелу», сигнал к восстанию. Сколько людей тогда погибло. Упаси господи! Атаман посмотрел на ружья, висящие крест-накрест на стене. Нет, нет…

— Жаль проводника, — сказал Зуев. — Малый славный… Ни за грош пропадет. Добра ему хотел, а вон как обернулось.

— Садись, обедай со мной, — пригласил Денисов, давая понять, что об остяке разговаривать больше не склонен.

Ерофеев, удалая голова, слушать ни о чем не хотел, как о том, чтобы силой вызволить Вану.

— Проси у Денисова отряд казаков — из-под земли остяка достанем. А ихнее племя кровожадное с потрохами смешаем. Наука им будет!

— Вот так ты и понимаешь науку! — рассердился Вася. — Негоже идти на самоедов с ружейным боем.

Когда он в отчаянии прибежал к атаману, и в мыслях не было просить в подмогу казаков. Единственно, в чем нуждался, — совете. Но Денисов ничего путного не сказал. А Шумский? Этому лишь бы в сохранности оставались чучела для кунсткамеры. Подосадовал на самоедов, что остяка умыкнули, и согласился на нового проводника: свет клином на Вану не сошелся. Пробормотал еще какое-то Цицероново изречение, мудрец.

Зуев не винил старика. Его понять можно. Стоит ли вязаться с инородцами, когда у команды иная цель?

«Только вышел я не в пору — пуля сделала свое…» Какие бесхитростные глаза были у Вану, когда он выкрикивал свою песенку о медведе. А может, не о таежном шатуне, о себе пел остяк, собственную судьбу предрекал?

— Трогаться, наверно, дальше пора, — сказал чучельник. — А, Василий? Чего зря время терять? Ну, случилось такое…

В русской печи томилась оленина. В избе жарко. Зуев, положив на колени тетрадь, быстро писал.

— Так что, будем собираться? — не отставал старик.

Вася не ответил, вышел во двор.

Петька грелся на завалинке.

— Айда со мной, — позвал Зуев.

Миновали огород, вышли к берегу Сосьвы.

— Дорогу на Небдинские юрты покажешь?

— Чего не показать?

— Запряжку оленей выводи завтра утром за околицу. Еду я прихвачу. Махнем?

Петька засмеялся:

— Почему не махнуть? Махнем. Наше дело служивое.

Наутро Шумский увидел на столе записку: «Други мои, ушел с Петькой вызволять Вану. Не берите в голову скверные мысли. Остаюсь — Василий Зуев».

Чучельник вздохнул: «Во, во, так и чуяло мое сердце».

Вышел во двор.

— Спаси тебя господь…

Изба гудела от комаров. Ладонь поднимешь — кровоточит. Лежа в постели, Шумский закидывал на лицо бороду: как сеткой укрывался. Ворочался, кашлял, вздыхал.

Какие чучела сделал — трехпалый дятел, гагра чернозобая, турпан, чагва. А бурундук? Оскал крысиный, а так и хочется погладить по шерстке. В кунсткамере сроду таких зверюшек не было, вот народ подивится.

Васька, Васька… Как подумает о нем, ничего не мило.

В церкви перед иконой Николы Чудотворца поклонился:

— Верни, святой, Василья Федорова Зуева. Не допусти ранней его погибели. Мало чего хорошего видел. Зла никому не принес, чист, не грешен.

Подслеповатый поп укорил:

— А ведь упреждал отрока.

Минула неделя, как Зуев исчез. Тяжело было на душе старика. Самые черные мысли лезли в голову.

Белые ночи стояли над Березовым. Непривычно.

Шумский шел к берегу Сосьвы, отсюда далеко видать. Отмахивался веткой от комарья — оно тут же темным облаком налетало — прислушивался. Тихо. Сосьва, словно молоком приправленная белесостью неба, сонно и влажно чмокала от рыбьего всплеска.

За стариком увивался Петькин пес Бурый с длинными ушами, похожими на оленьи варежки. Подняв острую морду, Бурый выл. Тотчас откликались березовские собаки — от двора к двору, в заовражье, в остяцкую слободу.