Антракт: Романы и повести - Юлиу Эдлис

Эля на мгновение обернулась к ней.

— Вы не хотите послушать? Карел Готт поет как раз. Фантастика! — И тут же снова отвернулась, прилипла глазами к экрану.

— С этим ничего не поделаешь, — извинился перед Настей Иннокентьев, — стихия. Пойдем на кухню, там не так слышно.

Он прикрыл за собою плотно дверь, сел напротив Насти за обеденный стол.

— Есть, выпить хочешь?

— Только чаю. Крепкого чаю безо всего. Даже без сахара. А пить — я же за рулем.

Чайник на плите еще не остыл, он налил ей в чашку крепкого, почти черного чаю, вновь сел напротив и стал ждать, чтобы она заговорила сама. Молчал и думал, что, собственно говоря, очень жаль, что у них с Настей так ничего и не получилось. Если кто и нужен был ему тогда, да и теперь тоже, так одна Настя. Не вышло. Жаль.

— Я знаю, что ты разговаривал сегодня с Помазневым, — подняла она на него глаза.

Ему только и оставалось что развести руками — откуда?!

— Мне позвонила одна из ваших редакторш, неважно кто. Она очень любит Романа Сергеевича, — Настя всегда называла за глаза Дыбасова по имени и отчеству, — и решила, что Помазнев говорил с тобой именно о нем. Так?

Он пожал плечами.

— Мы с ним всего-навсего условились завтра встретиться.

— Зачем? — не сводила с него взгляда Настя.

Это начинало его даже забавлять — такая ее настырность.

— Поиграть в теннис, представь себе, ни для чего более.

Она глядела на него с недоверием и едва сдерживаемым гневом.

— Ты от меня что-то скрываешь. Что-нибудь плохое?

— Да нет же! Он действительно хочет по старой памяти поиграть со мной в теннис. А уж о чем он собирается там говорить, одному ему известно.

Она помолчала, держа чашку обеими руками и грея о нее озябшие ладони.

— Как идут репетиции? — прервал он молчание.

— При чем тут репетиции? — передернула она плечами. — Все в порядке. Только вот тишина эта вокруг… И Герасимов запретил пускать в зал посторонних… Понимаешь? Полная тишина, абсолютный вакуум какой-то! Когда генеральные, когда сдача, когда премьера — неизвестно! И Ремезов молчит — вот что страшно! Почему он молчит? Что он задумал? И делает вид, что не знает, что ты за его спиной снял для телевидения репетицию. Молчит!.. Я ведь слишком хорошо знаю Аркадия Евгеньевича, чтобы поверить, что он позволит кому-нибудь обвести себя вокруг пальца. Что-то он задумал, можешь не сомневаться!

— Конечно, задумал, — согласился Иннокентьев, — только вот что именно?.. Но вовсе не обязательно, чтобы об этом знал Помазнев. А если и знает, отчего ты думаешь, что он скажет об этом мне?

— Оттого, что ваш Помазнев женат на дочери Ремезова. Ты что, не знал этого?

Наверное, у него было очень глупое лицо, потому что Настя, не сводя с него глаз, усмехнулась сочувственно.

— Не пугайся. И не стесняйся своей неосведомленности, хотя ты, как известно, все и всех в Москве знаешь. И главное — все обо всех. Он женат на дочери Ремезова от первого брака, Аркадий Евгеньевич расстался с ее матерью чуть ли еще не в войну или же сразу после. У него от этого брака две дочери, но они с ним не поддерживают никаких отношений, даже носят не его фамилию, а материну. По-видимому, он поступил с ними тогда не слишком красиво, если они до сих пор не могут этого ему простить. Во всяком случае, не забыли. Я считала, что тебе надо об этом знать. Я и сама-то узнала эту историю несколько дней назад от нашей общей с женой твоего Помазнева педикюрши — самый верный источник информации. Вроде тебя, — не удержалась, — все про всех знает.

Но Иннокентьеву сейчас было не до Настиных шпилек, его огорошил даже не самый факт, о котором сообщила Настя, а — как он-то мог этого не знать? Он, стреляный воробей, тертый калач, который действительно знал все и всех и все обо всех, встрял в эту историю, как теперь выясняется, этаким последним дураком с мороза?!

Но спросил он Настю совсем о другом, вне всякой связи с тем, ради чего она пришла к нему:

— Совсем голову потеряла? Я понимаю, ты любишь его, но чтоб до такой степени?..

Она вздрогнула, словно бы испугалась его вопроса.

— Что за глупости! При чем здесь это — люблю, не люблю?.. — Но, отведя глаза и помолчав, призналась печально: — Лебединая моя песня, Боренька… Во всяком случае, ничего похожего со мной никогда не бывало. Ты вправе спросить — а что же у меня было с тобой?.. Я тебе скажу. И ты не обидишься, обижаться в таких делах глупо. Да и нам ли друг на друга обижаться… Нам просто было худо, и тебе и мне, вот мы и схватились друг за дружку, как утопающий за соломинку. За одно за это тебе спасибо. А любить тебя… Чтобы тебя любить, надо либо не знать тебя, как знаю я, либо же быть таким чистым, неискушенным и, прости, недалеким существом, как… — Она кивнула в сторону гостиной, откуда все еще неслась оглушительная музыка, — Честно говоря, я ей завидую. Мне ведь тоже очень хотелось пуститься во все тяжкие, да вот беда, я умная, я тебя видела насквозь и знала все наперед — чем кончится и чего можно ждать от тебя, да и от себя тоже… Не обиделся?

— Нет, — удивился он собственному спокойствию и даже странной умиротворенности, — так оно и было, наверное… Наверное, я такой и есть, увы, ничего не попишешь. Добрая фея подарочек перепутала, не тот положила в колыбельку. По-современному называется — генетический код. — И неожиданно для себя сказал все-таки: —

Перед твоим приходом я как раз подумал: как жаль, что у нас с тобой ничего не вышло. Ты бы мне очень подошла. А — не вышло. Так не плакать же нам теперь об этом, верно?

Но она уже не слушала его, думала о своем:

— Без меня он просто пропадет… Он талантливее, беззащитнее всех… — И, заметив на лице Иннокентьева невольную усмешку, повторила свое давешнее: — Он гений, да! И не делай вид, что ты этого не понимаешь! Но при этом он самый слабый человек на свете, малейшее непонимание или обида его ранят так, будто он совсем без кожи! Теряется, впадает в панику, не находит себе места, я просто боюсь за него, в этом состоянии он на все способен. У него ужасный характер, я прекрасно вижу, упрямый, грубый даже, неуживчивый, он успел переругаться со всеми в театре, но актеры его обожают! Готовы с ним хоть на край света. Люблю?.. — И усмехнулась обреченно. — Не то слово. Если бы просто любила, мне была бы нужна его любовь в ответ. Хоть какая-то надежда. Но я и без этого готова обойтись. Я даже больше того тебе скажу — он моей любви и не замечает, она ему ни к чему. Он о ней даже не догадывается, а если бы кто вздумал открыть ему глаза, он бы только удивился. Но мне многого и не надо…

— Вы про Романа Сергеевича?

Иннокентьев и Настя не услышали, как Эля вошла на кухню и остановилась на пороге — босая, в его слишком просторном на ней и слишком длинном купальном халате с засученными рукавами. Музыка в гостиной смолкла, диктор заученным голосом читал последние известия.

— Как ты догадалась? — Иннокентьев презирал себя за то, что всякий раз, как Эля заговаривала о Дыбасове, это его корежило и он едва удерживался, чтоб не заорать на нее.

— А про кого же еще такое? — пожала она плечами и прошла к электрической плите, поставила на нее остывший чайник. — Кто еще другой такой есть?.. Именно что не от мира сего. Как малый ребенок — за ним надо ходить, чтоб не упал и не убился. Я очень даже понимаю Настю.

Иннокентьев не удержался, дал волю беспричинному раздражению:

— Ты-то тут при чем?! И не вмешивайся в чужие разговоры, раз ничего в них не смыслишь! Лучше-ка налей нам всем чаю.

Она резко обернулась к нему, лицо ее залила краска гнева и обиды; если бы не Настя, она наверняка не постеснялась бы ответить ему, не слишком выбирая выражения, но совладала с собой, пропела вызывающе и насмешливо свое обычное:

— Норма-ально!..

Настя не услышала их перепалки, повторила убежденно и почти молитвенно:

— С ним нельзя, как с другими. Вы все еще будете гордиться, что жили на свете в одно с ним время.

На что Иннокентьев сказал как мог задушевнее:

— Завтра же сажусь за мемуары.

В ЦСКА Иннокентьев приехал на четверть часа раньше условленного. Как это ни смешно казалось ему самому, но он еще утром решил прийти на корт чуть пораньше и поразмяться, — когда-то он запросто выигрывал у Помазнева одиночку, а уж на этот раз он просто обязан выиграть, иначе тот сможет заподозрить, что он проиграл нарочно, из чинопочитания, а этого Дима и в юности терпеть не мог: однажды, когда их университетский тренер из каких-то одному ему ведомых соображений попросил Помазнева и Иннокентьева проиграть парную встречу теннисистам мехмата, Дима закатил такой скандал, что об этом наверняка и по сей день помнят на кафедре физвоспитания.

Но обе площадки во Дворце тенниса были заняты — второй день шло юношеское первенство Москвы, игры затянулись, и администратор очень сомневался, чтобы кому-нибудь из арендаторов удалось сегодня поиграть.