Память по женской линии - Татьяна Георгиевна Алфёрова
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Дима спустился с гор с новой невестой. Новая оказалась серьезной спортсменкой, не то что Валя, любительница. Дима опять разрывался между долгом и счастьем. Конечно, я была на стороне дочери, конечно, я сочла зятя можешь представить кем, отец собирался его задушить и так далее. Но посмотрела я на Диму – и пожалела. Как он страдал! Искренне, без театральности и кокетства. Почернел, постарел. У собаки, когда подыхает, и то таких глаз не бывает. И я снова сказала Вале:
– Ты знала на что шла. Один раз он уже уходил от жены с ребенком, почему ты решила, что это не повторится? Отпусти его, а мы с отцом поможем тебе.
А дальше, как в водевиле. Валя подружилась с первой Диминой женой, они познакомили детей – сводные братья как-никак, стали проводить вместе много времени. Дима детей не забывает, приезжает в гости, но все вместе они не встречаются, это было бы уже чересчур. У Димы в новом браке родился еще один мальчик, сейчас ему два годика, и Дима недавно сказал Вале, что осенью собирается в горы. Валя хочет познакомиться с его последней семьей, но пока побаивается. Посмотрим, с кем он вернется из отпуска. – Ольга Васильевна легко вздохнула. – Ну что, посмешила я тебя?
Нина Анатольевна, съевшая все пирожки на нервной почве, воскликнула с удвоенной экзальтацией:
– Это же не альпинист, а двурушник какой-то! Как вы могли терпеть подобную ложь? Вы, с вашим прямодушием, с вашей правильностью!
– Не было никакой лжи. Все было предельно честно и искренне. Даже чересчур честно. А то, что не альпинист, ты верно подметила. Спринтер.
И Ольга Васильевна аккуратно вытерла столик кстати появившейся салфеткой.
Гибель богов
Все началось с того, что он умер.
Первая реакция была несколько истеричной. Его лучший друг наливался мрачной растерянностью, а близкие дамы роняли частые слезы и шепотом уверяли одна другую, что это именно она, нет, она сама, никакой мистики, послушайте, вы же знаете, я не суеверна, но такое совпадение, как раз прошлым летом я сказала ему в шутку, что собрать всех вместе можно разве что на похороны. А он засмеялся и ответил: это будут мои похороны, тебе-то ведь даже умереть некогда. И теперь мне кажется, что я виновата, что каким-то образом я посодействовала. Да нет же, если кто и виноват в кавычках, так это я, потому что утром после Нового года мы с ним на кухне лили воск через кольцо, и я вылила ему крест, своей рукой, и он дразнил меня по этому поводу, в том смысле, что от меня не дождешься ничего хорошего, даже нормального чая у меня в доме нет, только ароматизированный. Нет, ну вы все говорите одно и то же, все так говорят на похоронах, это общечеловеческое, мне и самой-то порою кажется… Я имею в виду тот страшный сон, когда он приснился мне уходящим по воде.
Дама с репутацией первой глупенькой красотки обходила собравшихся с краткой речью: отчего я ему не дала? В чем многие справедливо сомневались, делясь на две неравные группы. Первая, большая, считала, что все ж таки дала и давала не раз, с какой стати делать исключение именно для него, раз никто из прочих мужчин не остался обойденным. Вторая, меньшая, факт не рассматривала сам по себе, поскольку сомневалась в том, что он высказывал желание подобного рода; они не помнили, чтобы он вообще проявлял сексуальные желания, хотя кто знает, кто знает… Конечно, он так много работал.
Похороны прошли в меру трагично и в меру театрально. Некоторые испытали истинное отчаяние, а кто так и ужас пред бездной, приоткрывшейся внезапно: он был довольно молод.
Но скучать по нему они принялись позже, почти через год после его смерти. Когда случалось несчастье, а то и просто неприятности, они вспоминали его и говорили, что уж он-то наверняка нашел бы выход, вовремя оказался бы рядом, помог, достал, привез, одолжил.
Представляете, мне больше некому поплакаться в жилетку, говорила одна, а другой думал про себя уныло и безысходно, что ни за что не развелся бы с женой, не натворил глупостей и не потерял таким образом детей, если бы вовремя ощутил рядом надежное плечо, без всяких там рассусоливаний и долгих советов. Красотка и та уверяла, что все валится из рук, я даже подурнела, неужто старость, кокетничала она, но как-то грустно и не задорно. Она действительно подурнела, стайка ее поклонников сильно потеряла в представительности.
Все ветшало, расходились семьи, кончались выгодные заказы и деньги, терялся интерес к любимым занятиям; то у одних, то у других принялись умирать родители, но никто не находил верных слов, служащих утешением. Постепенно становилось ясно, что лучшее и настоящее – уже прошло, счет пошел на угасание не жизни, нет, но – интересов. Круг распадался.
Время шло и шло, как всегда. О нем не забыли, но рана утраты зарубцевалась, новые утраты, более близкие к собственной судьбе обступали каждого. Случалось, теряя серебряную чайную ложку, вспомнить, как он размешивал ею кофе или чай в красной, ныне щербатой чашке. Он-то уж точно нашел бы ложку, у него был странный дар отыскивать исчезнувшие предметы. Лучший друг выглядывал из окна, расклеенного весной, и сетовал, что так и не выбрался на рыбалку: одному, без него, не собраться. Первая красотка пускала на тряпки полосатую юбку, мимолетом вздыхая о словах, в меру игривых, что он сказал, когда увидел ее в этой юбке – немыслимо новой и топорщащейся под весенним солнцем, на лодке в заливе, они собирались той весной на заливе.
Когда окончательно прояснилось, что от будущего не стоит ждать чего-то необыкновенного, то есть такого, чего бы не испытали прежде они сами или их умершие родители, жизнь понемногу наладилась. Оказалось, что можно удовольствоваться тем домом, который есть, и той работой, какая подворачивается. Восстанавливались разрушенные, казалось навсегда, семьи, не нашедшие нового счастья в чужих водах; впрочем, иные находили, но счастье оказывалось точно такое же, не больше и не меньше прежнего.
Глупенькая красотка вышла замуж, всех удивив, и родила на старости лет здоровенького мальчика. Ее новенький муж, взглянув на старую общую фотографию, удивился: что за смешной типчик в неприличной панаме так неуклюже выпендривается на переднем плане?
