Природа охотника. Тургенев и органический мир - Томас П. Ходж
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Спустя двадцать лет после выхода «Записок охотника» особое внимание на взаимосвязь персонажей, места действия и социальной справедливости в книге обратил Гончаров:
И Тургенев, создавший в «Записках охотника» ряд живых миниатюр крепостного быта, конечно, не дал бы литературе тонких, мягких, полных классической простоты и истинно реальной правды, очерков мелкого барства, крестьянского люда и неподражаемых пейзажей русской природы, если б с детства не пропитался любовью к родной почве своих полей, лесов и не сохранил в душе образа страданий населяющего их люда! [Гончаров 1977–1980, 8: 143][114].
Для Гончарова любовь Тургенева к природе неразрывно связана с состраданием, которое он испытывает к закрепощенным крестьянам, и по раздельности эти любовь и сострадание существовать не могут. Таким образом, оценка Гончарова объединяет два основных структурных элемента цикла: изображение русских социальных типажей и изображение русского пейзажа.
Порядок рассказов в «Записках охотника» позволяет нам приблизиться к пониманию того, каким образом Тургенев мог концептуализировать равновесие между людьми и местами/ситуациями в своем произведении. Первые пять по времени написания историй названы по персонажам– эту последовательность первый раз прерывает весной 1847 года «Льгов» (название села). В дальнейшем, создавая рассказ за рассказом, Тургенев достаточно регулярно чередует эпонимические и топонимические заглавия вплоть до февраля 1851 года, когда он завершает цикл «Касьяном с Красивой Мечи» с его гибридным заглавием. Конечно же, даже истории, озаглавленные по географическим названиям, посвящены в первую очередь людям, которых главный герой встречает в этих местах: двум старикам в «Малиновой воде», торговцам лошадьми в «Лебедяни», стерегущим табун крестьянским ребятишкам в «Бежином луге» и т. д. Тем не менее, как показывает исследование Клемана, Тургенев стремился к тому, чтобы заглавия двух типов имели более равный вес, а потому решил вставить рассказ с топонимическим заглавием («Малиновая вода») после «Ермолая и мельничихи», чтобы разорвать первоначальную последовательность заглавий эпонимических. В окончательной программе для издания книги последний по времени написания рассказ «Касьян» располагается примерно после первой трети цикла, а «Лес и степь», как предполагалось во всех черновых вариантах программы, держится в резерве как замыкающий цикл очерк. Можно лишь гадать, был ли завершающий очерк Тургенева источником вдохновения для Аксакова, давшего названия «Лес» и «Степь» двум главам «Записок ружейного охотника Оренбургской губернии».
Внимание «Записок охотника» к персонажам напоминает об известном комментарии Генри Джеймса относительно тургеневской техники «досье»:
В основе произведения лежала не фабула – о ней он думал в последнюю очередь, – а изображение характеров. Вначале перед ним возникал персонаж или группа персонажей – личностей, которых ему хотелось увидеть в действии. <…> С этой целью он составлял своего рода биографию каждого персонажа. <…> Он, как говорят французы, заводил на них dossier. <…> Если читаешь Тургенева, зная, как рождались, вернее, как создавались его рассказы, то видишь его художественный метод буквально в каждой строке [Джеймс 1981:520].
Сохранявшееся до конца жизни обыкновение Тургенева сопровождать появление в тексте нового персонажа информацией о его имени, предыстории и привычках очень напоминает прием, которым пользовался Аксаков, приводя те же самые данные относительно рыб и птиц, которых он так подробно описывает в своих охотничьих трудах. Самым ярким примером может служить начало «Хоря и Калиныча», в котором речь идет о местообитании и внешних отличительных особенностях крестьян Орловской и Калужской губерний, особенно если принять во внимание, что аналогичные абзацы, которыми начинается следующая же история («Ермолай и мельничиха»), посвящены уже собственно птицам (вальдшнепам) и их брачным играм.
Ощущение того, что «Записки охотника» сходны по структуре со справочником-определителем, еще более усиливается благодаря той скрупулезности, с которой Тургенев в своем цикле обозначает различные виды животных, – особенность, на которую обратили внимание Гершензон и Хойзингтон [Гершензон 1919: 74–86; Hoisington 1997: 51–52]. Например, всего в трех предложениях второго абзаца «Ермолая и мельничихи» рассказчик упоминает зябликов, малиновок, овсянок, горихвосток, дятлов, пеночек, иволог и соловьев. Одна из целей такой педантичности – убедить читателей, что они имеют дело с экспертом, с прозаиком, не уступающим в познаниях авторам справочников. А ощутив, что Тургенев является специалистом по животному миру, намного легче воспринимать его и как специалиста по представителям рода человеческого. Двадцать шесть сносок, которыми он снабдил цикл, лишь усиливают это впечатление: есть в них та авторитетность, которой отличаются таблички в зоологическом саду или технические разъяснения в охотничьем труде. Эти сноски к «Запискам» изобилуют специальными знаниями в областях географической терминологии (девять сносок), зоологической терминологии (шесть), технологической терминологии (пять) и местных диалектов (шесть).
Сравнивая «Записки охотника» с единственным полноценным – хоть и очень небольшим – охотничьим трудом Тургенева, «Пятьюдесятью недостатками», мы обнаруживаем, что у них поразительно много общего: уставшие собаки, начавшие «чистить шпоры» в «Малиновой воде» (недостаток легавой собаки № 29); неосторожный охотник, отстреливающий Владимиру подбородок и указательный палец в «Льгове» (недостаток охотника № 31); Чертопханов, разрешающий борзым щенкам есть труп лошади (недостаток охотника № 16) и неумело пытающийся дрессировать своего пуделя в «Чертопханове и Недопюскине» (недостатки охотника № 11 и № 14). Небезосновательно будет предположить, что, готовя в 1876 году «Пятьдесят недостатков», Тургенев опирался в том числе на материал из «Записок охотника». К тому же совсем незадолго до этого он возвращался к оставшимся в свое время нереализованными идеям рассказов для «Записок», чтобы доработать и добавить к циклу три новые истории: «Конец Чертопханова» (1871–1872), «Живые мощи» (1873–1874) и «Стучит!» (1874).
Так же как охотничий и рыболовный труды Аксакова расцвечены воспоминаниями, «Записки охотника» полны многочисленных описаний охот. За ярким исключением очерка «Лес и степь», это, как правило, краткие упоминания собственных поездок рассказчика к охотничьим угодьям и обратно. Встречаются они обычно в начале истории и служат обрамлением повествования. Таковы, например, охота на тетеревов в «Бежином луге» и «Чертопханове и Недопюскине», на бекасов – в «Лебедяни», на уток – в «Льгове», на вальдшнепов – в «Ермолае и мельничихе» и «Моем соседе Радилове» и т. д. Эти неспешно разворачивающиеся повествования от первого лица дополняются также отрывками, в которых описывают или устраивают охоты сами персонажи, таким образом, что ясно различимой становится граница между ружейной охотой (страстью
