Крюк Петра Иваныча - Григорий Ряжский

История пятая

КОНЕЦ И НАЧАЛО ПЕТРА ИВАНЫЧА

Больше всего на свете крановщик Петр Иваныч Крюков боялся трех вещей. Причем, то, как проистекала жизнь его до начала нынешней поры, снова майской и снова нежной, имея наполнение из безоблачных в основе своей и за малым исключением понятных в самых корневых отростках отдельных ее мигов, и то, как сложилась она по действительному факту к моменту последнего измерения, не слишком его заботило. А если быть предельно аккуратным в высказываниях, то не больно-то и волновало. Но этот же самый май отколол и разом откинул в не важное для Петра Иваныча прошлое предыдущие шестьдесят три года, вобравшие в себя многочисленные радости его, ненависти, удивления и любови. Хотя, если о настоящей любви говорить, но за вычетом детей, летающих животных, собственной гордости и сливочного пломбира, то она у Крюкова оставалась единственной после прожитого этапа, не замаранной никаким посторонним оттенком, даже самым малым, какой смог бы перебить главные и наисильнейшие чувства: разум, сердце и привычку. И было это любовью по самому большому счету и максимально крепкому отношению к ее основному объекту, потому что все-таки как не крути, а получалась на этом месте Зина. Единственная Зина, законная его жена, и никто кроме нее другой.

Но лишь с нынешнего раза месяц-май, шестьдесят четвертый по счету, стал же и последним среди прочих на него похожих, а до тех пор Петр Иваныч продолжал все еще огненно бояться отсортированных естественным самоотбором трех пунктов очередного списка. Хотя, если блюсти нормальную точность, то — первого, в основном — других он только побаивался. А бумага эта мысленная содержала в себе вот что.

Во-первых, и самых главных, Петр Иваныч боялся умереть. Сама мысль такая прицельно в голову не приходила почти никогда, но когда изредка залетала в неустойчивые минуты особенно судьбоносного форс-мажора, протискиваясь между другими важными думами, то надолго все равно не задерживалась, потому что тут же распылялась в силу полной безопасности самой темы для обмозговывания. А чаще всего отступала она — реальная, а не нарисованная воображением опасность — и вокруг оставалось столько всего еще хорошего, понятного, родного или недоделанного. Да к тому же накопленные болезни не сильно давали суетиться про никому неизвестную кончину и не обещали известный лишь ей одной срок прихода, а лишь продолжали беспокоить по пустякам, когда присядешь, к примеру, неловко чуть-чуть не на то место куда надо или же оторвешься от этого места чуть более резко, или же, начиная с недавних гастритных пор, просто поешь больше кислого, чем полезного; и тогда фактор надежной смерти отступал круто вбок и не домогался организма, чтобы нарушить внутренний баланс между укоренившимся в семье покоем, возможностью милого безответственного бездумия и легкой озабоченностью про безжизненную среду обитания.

На деле же Петр Иваныч ужасался не безобидному фактору неопределенного и безадресного отрыва от земной поверхности, а вполне конкретным последствиям такого собственного уединения, могущим всем негативом лечь на Крюкову семью, и первей прочего — на Зину.

Ну, дети, ладно еще, — раздумывал он про старших, Валентина и Николая, — те по жизни крепко стоят, на твердой почве и по указателю у каждого, куда двигать. Жены ихние — тоже, обе при профессии, слава Богу, и при деле.

Переживательным особняком выдвигался Павлуша, младшенький и тайно любимый больше прочих, несмотря на случавшиеся у него раз от раза шальные денежные знаки. Философию про то, что деньги, конечно, неплохо, Петр Иваныч продолжал с удовольствием, но и понимал в то же время, что нет в Пашкиных суммах надежности: слишком велики они и непредсказуемо случайны. А талант? Талант — дело такое: теперь — есть, как случилось быть, а завтра настоящий труд может полезней стать, чем фу-фу с карандашиком, и книг, скорей всего, народ тоже читать не станет из-за компьютеров многомощных, к тому все идет. Да и потом, с одной стороны дороговизна бумаги стала огромной, а с другой — постоянно новой мировой войной грозят, что вот-вот грянет над планетой.

Хотя, с третьей стороны, — размышлял главный Крюков, — если разгорится над миром такая напасть, то, верняк, война атомной будет, быстротечной, без начала и конца — разом упадет на всех с обеих сторон атаки и загасит жизнь во всех точках планеты единым раскаленным атомным окурком. А кто уцелеет, то ненадолго: водородной крошки все одно наглотается и сдохнет собакой в раковых мученьях от радиационных лучей.

Таким образом, последнее размышление, затрагивающее нестабильность Павликовых заработков, вполне органично перемешивалось с отсутствием конкретного страха за исход собственной жизни, коль скоро все из одной лодки так и так наклоняются в сторону бездонной глубины, но зато не все из наклоненных успели вдоволь налюбоваться небесной красотой с точки ближайшего к ней примыкания, как он — ветеран подъемно-кранового труда. Это радовало…

Совсем Петру Иванычу было б спокойней, если бы Пашку по женской линии пристроить к хорошему человеку — по типу Фенечки, например, Комаровой, родом из города Вольска, с Зининой родины, с места ее девичьей непокорности. В том году, кстати, несчастье в семье Комаровых все ж имело место: скончался отец Феклин, Вячеслав Комаров, капитан-афганец, несмотря на участие Крюкова в судьбе героя и зафиксированное регулярными письмами дочки улучшение органов его головного мозга. Об этом горьком событии Феня поведала в недавнем письме, после того, как все уже окончилось, чтоб не беспокоить Петра Иваныча чужим горем и не вводить в лишний расход по отдаче последнего долга отцу. Оценил тогда Крюков такой поступок ее и поблагодарил с облегчением: все равно поехать не смог бы на похороны — Охременков бы вряд ли пустил, Моисеич, прораб, в связи со сдачей объекта, когда для замены Петру Иванычу не было никого, а кран на том прошлогоднем строительстве имелся один всего — его, Крюков.

Надо бы, — подумал Петр Иваныч, — в гости девчонку позвать приехать, с Пашкой чтоб познакомить, на дальнейшие виды судьбы. А то и вправду, глядишь, занесет парня в неведомые дебри какие с его особенным чувствительным талантом, не дай Господи… — Но это он так просто подумал, через усмешку отцовскую, что, мол, и подобное гадство у кого-то бывает, да не у нас только, не у Крюковых. Но письмо, однако, пригласительное написал…

Ну, а главный непокой из-за возможного расставания с жизнью происходил из-за Зины. Не мог себе представить Петр Иваныч, как укладывается без него супруга в их семейную постель, как продавливается одиноко перина с левой половины, оставаясь топорщиться холодным бугром справа от пустого Крюкова места, и как никто уже не подведет под мягкий Зинин вес и надежное тепло добрую мужскую руку, чтобы с другой стороны корпуса накрыть тело супруги такой же рукой, как можно шире разведя пальцы для пущего перекрытия любой по выбору груди или всей середины покатистого неохватного живота.

Пенсии, — думал он, — ей и без моей хватит, не помрет от недостатка средств, потребность у нее небольшая при том, что все сама может, без чужого вмешательства в хозяйство. Разве что сердце не выдержит разлуки от моего ухода и надломится раньше времени, не вынеся потери меня. Или, — возвращался Петр Иваныч к старым мыслям, — через падучую может пострадать, через нервное потрясение от горя…

Но думы эти были нечастыми, носили чисто размышлительный характер и относились больше к заботе о самом себе, ровно как и к жалости про самого себя. Однако Петр Иваныч вряд ли успевал это осознавать, поскольку последнее чувство, складываясь с предпоследним, как раз и достигало эффекта того самого ужаса первой списочной позиции, после чего оставалась в теле лишь боязнь смерти, а причина, способ и срок ее наступления отъезжали в сторону, не имея значительной важности. Но зато потом и отлегало разом, как и возникало, как только появлялась на семейном горизонте здоровая и живая супруга и мимоходом чмокала Петра Иваныча в Ульяновский или же Пуговкин лоб, в зависимости от пасмурности или бодрости мужа на ту минуту. И все забывалось до следующей поры…

Со вторым страхом дело обстояло не так прямолинейно, хотя и обстояло все ж. И пункт этот был — власть. Здесь все делилось не по-простому, потому что подпункта имелось два: власть законная и самостоятельно определенная жизнью. Первая состояла из государства и подлежала подчинению ему, начиная с милиции и до любой бюджетной сферы обособления от простого народа, к которому Крюков причислял заодно и собственную фамилию. Облом в его жизни по части почитания ее был, считай, единственным и произошел по страшной случайной ошибке, когда он, ведомый диким расстройством внутренних сил, посмел ослушаться милицейского лейтенанта, ответил на его интерес грубостью и справедливо попал в каталажку, где пробыл почти до утра. Это тогда, с Пашкой-то…