Тот, кто не читал Сэлинджера: Новеллы - Марк Ильич Котлярский
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Я говорил себе, что это безумие, но бежал, задыхаясь, все быстрей и быстрей, успел, перепрыгивая через три ступеньки, вскочить в последний вагон метро, и, только усевшись и отдышавшись, понял, что все это безнадежно: огромный двухэтажный вокзал, десятки поездов, отъезжающие, провожающие, встречающие; ну не ходить же в самом деле по вагонам, громко и протяжно выкрикивая ее имя?! «Стоп-стоп, зачем же по вагонам, — вновь забормотал я, как юродивый на паперти, — не надо по вагонам; есть выход, есть, я подойду к справочной и попрошу, чтобы по громкоговорителю передали ее имя, она услышит… а если не услышит… если она уже будет в поезде… нет, не должна, не должна… значит, все-таки справочная, она, по-моему, на втором этаже, рядом с выходом на перрон. Значит, так, я поднимаюсь на второй этаж и сразу, не раздумывая, бегу к справочной… Там я прошу, чтобы назвали ее имя…»-я почувствовал, что уже иду по второму кругу.
Слава богу, объявили станцию, на которой надо пересаживаться на другую линию. Бегу как ненормальный, обгоняю спокойных до омерзения чехов, через ступеньки перепрыгиваю, разговариваю сам с собой, сердце колотится, колом подступает к горлу тоска, «нет, не успею, не успею, не успею….» Это колеса вагонные так стучат или я бормочу им в такт, и постепенно схожу с ума? Ну, вот и вокзал. На первом этаже, возле касс, пусто, никого, если не считать нескольких чешских бомжей, расположившихся на ночлег на негостеприимных скамейках. Поднимаюсь на второй этаж; в буфете сидят зевающие пассажиры, группа веселых ребят с рюкзаками весело гогочет возле колонны, подпирающей потолок; выхожу к центру зала, останавливаюсь в растерянности и вдруг… Боже… Боже! Она… я не видел ее… выскочила откуда-то сбоку, бросается ко мне наперерез, обнимает, теребит, целует; глаза, огромные глазищи распахнуты, огни в них трепещут, бьются нетерпеливыми, тревожными факелами.
— Ты… ты… — буквально не говорит, а лепечет, шепчет, фразы рвутся, как легкая лента; осыпаются, как разноцветное конфетти, знаки препинания, оставляя сплошной нервозный текст. — Боже мой… боже мой, как же это… ты… что случилось, что случилось, ну скажи, ну скажи… я думала, у меня галлюцинации начались я когда увидела тебя вначале подумала как этот мужчина похож на тебя потом когда подошла поближе думаю все у меня точно поехала крыша… ведь ты давно уже должен был улететь а я… я не понимаю что происходит… ты… рядом… это невозможно… это наваждение… мистика какая-то…
Признаться, я сам слабо верил в реальность происходящего.
Мы стояли, обнявшись посреди зала, неприкаянные и нужные друг другу, погруженные в ледяное безмолвие вокзала. Люди обтекали нас, не замечая, и растекались в разные стороны, как ленивые толстые рыбы, помахивая хвостами.
Мы стояли, обнявшись, и Рахель все шептала мне на ухо горячие слова признания:
— Я целый день бродила по городу… по улицам… и думала, что вот, первый день без тебя… тоска была страшная… заходила в какие-то кафешки, пила кофе, я даже не помню, какой это был кофе; наверное, ведро этого кофе выпила, а затем плюнула на все и пошла в магазин… и… ты не будешь смеяться, правда? я разом потратила все деньги, которые у меня оставались… знаешь, я когда нервничаю, тоскую, места себе не нахожу, я отравляюсь бродить по магазинам и в конце концов покупаю какую-нибудь дорогую вещь и… успокаиваюсь, как будто сбрасываю с себя тяжелый груз… мне так было грустно без тебя… ты мне веришь, правда?
— Правда, Рахель, правда, — говорю я, поправляя ее волосы, сбившиеся на лоб, и целуя ее волосы, от которых так пронзительно пахло снегом и пеплом.
— После того, как ты уехал, я выкурила, наверное, целую пачку, и от меня пахнет табаком, — признается Рахель.
— Уходят запахи и звуки, — невпопад произношу я, — пойдем, Рахель, посидим в кафе, у нас еще есть время.
Мы проходим в круглый зал, который располагается перед выходом на перрон, садимся за маленький столик, заказываем у официантки какую-то нехитрую буфетную снедь, но Рахель к еде так и не притрагивается.
— Смотри, как интересно, — говорит она, — весь зал опоясывают часы, они показывают время в Москве, Минске, Праге, Братиславе, Берлине, Париже, Нью-Йорке… И что самое интересное, они все исправны до тошноты, они все работают, как заведенные. А мне хочется остановить время, понимаешь?! Ни на одних этих часах стрелка-дура не замерла хотя бы на секунду!
Пропел, просвиристел, прошелестел голос чешского диктора, оповещая о том, что начинается посадка на поезд, следующий в город Т.
— Пойдем на перрон, Рахель, — я беру ее за руку и веду к выходу.
На перроне было морозно; хлопья снега кружились тяжело и грациозно; пепел от ее сигареты кружился в воздухе, как снег, и падал на землю, смешиваясь со снегом.
— От твоих волос пахнет пеплом и снегом, — сказал я.
Она бросила недокуренную сигарету и обняла меня.
— Родной мой, — прошептала она, — ты даже не представляешь, как мне с тобой хорошо…
И вновь мы стояли, обнявшись, забыв обо всем на свете, пока до нас не донесся визгливый официальный тон проводницы:
— Поторопитесь там, девушка, через две минуты отправляемся!
— Все, — сказала она, нехотя отстранившись, — мне надо идти.
— Иди, — сказал я.
— Не хочу! — зло выкрикнула она, неистово обняла меня, крепко поцеловала в губы и, оттолкнув, буквально вскочила в тамбур. Пока она дошла до своего купе, поезд тронулся и стал потихоньку набирать ход. Я успел увидеть ее в обрамлении оконной рамы и помахал рукой. Она послала мне воздушный поцелуй, и вдруг застыла, не двигаясь — эдакий уносящийся вдаль стоп-кадр, щемящий снимок на память.
А утром, как и обещали, подали автобусы, и мы снова шумною гурьбой отправились в аэропорт, и все повторилось сначала-с той, пожалуй, лишь разницей, что на этот раз я твердо был уверен — вылетим точно в срок. Так и случилось.
И в небе, находясь рядом с Господом Богом, я благодарил его за подаренный мне фантасмагорический сюжет, за право участвовать
