Низвержение Жар-птицы - Григорий Евгеньевич Ананьин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Прости, добрая сабелька, что ихней кровью тебя опоганил.
Он поморщился, заметив на кромке зазубрину: видимо, лезвие в земле наткнулось на какой-то камень. Максим, вскочив, схватил палку, которую использовал в качестве посоха:
– Не подходи!
– Ослопом думаешь оборониться? Да я его единым махом перерублю, как былинку! Вот былинку и возьми: по крайней мере, держать будет легче.
– Попробуй!
Человек убрал саблю назад в ножны:
– Эге, да ты не робкого десятка! А в первый раз таким не казался.
– Когда это – в первый раз?
– Не помнишь меня? А я вот тебя признал, хоть и мудрено было! Когда ты свалился, будто с неба, прямо в гущу моих молодцев, весь такой был беленький да гладенький, не ущипнешь: поди, в своем царстве тебя кренделями да медом откармливали! А теперь вон как осунулся, и глаза будто синим подведены, как у боярской дочки. Эх, и славная моей ватаге однажды попалась… – Собеседник Максима даже причмокнул, вспомнив о давно испытанном удовольствии.
Максим невольно вытянулся вперед:
– Федька Налим!
– Он самый! – осклабился атаман.
Максим еще сильнее сжал палку, так, что ощутил ломоту в пальцах; он был готов отреагировать на любой враждебный выпад Федьки и вдруг почувствовал, как ноги и руки делаются будто ватными: недоедание в течение последних дней вкупе с нервным перенапряжением сыграло свою роль. Федька заметил это:
– О, да ты совсем плох, вот-вот сомлеешь! Деревину-то брось: все равно ты держишь ее так, словно не зубы мне хочешь вышибить, а ворон отогнать от грядки! А я тебе покушать принесу.
Федька отступил чуть в сторону и, склонившись над еще не остывшими телами, принялся рыться в карманах и торбах. Представлялся идеальный случай спастись бегством, однако Максим понимал, что сейчас бежать он просто физически не способен. Действительно, нужно было поесть, поэтому Максим присоединился к Федьке. Обшаривать трупы ему казалось отвратительным, но Максим не мог принять еще одну милость от Налима, после того как разбойный атаман решил, по-видимому, сохранить ему жизнь. Кроме того, Максим считал унизительным, если его кто-либо станет кормить чуть ли не с ложечки, как маленького ребенка, пока он в состоянии сам позаботиться о себе. Набрав провизии, Максим и Федька принялись за обед; атаман громко чавкал, жадно вгрызаясь в немудреную снедь, как дикий зверь: похоже, что и он был голоден. Незаметно Федька придвинулся к Максиму и обхватил его за пояс; в этом выверенном движении, способном подавить волю слабых людей, показная забота сочеталась с демонстрацией силы и своего права на то, до чего удалось дотянуться. Вздрогнув, Максим спросил:
– Что ж ты не зовешь своих головорезов?
– Так я с того света вызывать не умею! А их туда переправили – и молюсь, чтобы через удавку на шее, а не острую палю в проход! Знаешь ли, почему я за ними не последовал?
– И почему же?
– Благодаря тебе! В столице меня казнить промедлили за расспросами, куда ты от меня девался. Один из дьяков обмолвился, что некий смерд видел, как тебя в повозку запихивали: оттуда-де и потянулась ниточка. Ты мог бы и перемигнуться со мною, кабы повернул голову, когда тебя по темничному двору волокли: я как раз от маеты глядел в оконце.
– А ты бежал? – Федька говорил совершенно по-свойски, и Максим подумал, что лучше будет подделаться под этот тон, не выказывая ни неприязни, ни страха.
– Как и ты! Бунт в столице был знатный; поговаривают, что один из царевичей народ взбулгачил – распальцовочкой: где-то таланами разжился. А я вот тоже по пути сабельку надыбал: не уходить же из богатого города с пустыми руками. – Федька рассмеялся так, что лесная мышь, высунувшая голову из норки, тотчас юркнула обратно. – Теперь хрена с два кто меня увидит в железах! Оттого и Налимом прозвали, что у всех выскальзывал промеж пальцев.
– Однако же тебя поймали! И от Авери с Аленкой ты драпал.
– Тех двоих не смей поминать: я с ними еще поквитаюсь! Это меня в городе лукавый попутал сесть за игорный стол с какими-то маклаками – они и ободрали до последнего талана, а так бы на моей стороне было счастье! А потом солдаты повязали из-за того, что я хватил браги через край и попался – до сих пор не уразумею, что на меня нашло, будто порчу кто навел. Запомни, парень: остерегайся хмельного питья да игр на деньги или иной живот. От этих дел все зло, и их не пожелай!
– Мне отец то же самое говорил однажды, – как-то само собой вырвалось у Максима.
– Знамо дело: родной батюшка худого не посоветует! Я вот сиротинкой рос, и до многого своим умом пришлось доходить. А остального желать можно, что бы ни говорили вот они… – Федька указал взглядом на мертвые тела, добавив неприличное слово.
– Зачем ты их убил?
– А что, оставлять их разве? Знаешь, кто к ним идет? Самые никчемные люди: парни таких бьют, а девки таким не дают притуляться! Да еще лодыри, которые изуродуют себе руку и святых корчат, а на деле хотят, чтобы их другие кормили. Прежние государи кое-как терпели их, а Дормидонт велел по тюрьмам рассылать. А я, когда еще гулял со своей ватагой и находил тех, у кого пальцы оттяпаны, таким мукам их предавал – каты бы в Разбойном приказе обзавидовались! Поди, слышал, что они плели про первых людей и про то, что Богу не любы наши страсти?
– Слышал.
– А я тебе другую легенду расскажу, и она-то правдивей будет! В стародавние времена здесь, – Федька широко повел свободной рукой, словно старался очертить все государство, – не стояло ни весей, ни тем паче городов с мощеными улицами и цветистыми теремами. И людей не набралось бы даже на один нынешний двор царский, и жили они по лесам да по болотам хуже скотов. Землицы не пахали: какое зверье набьют дубинами, тем и сыты, а как ничего не набьют, так жрали падаль и собственное дерьмо, а то и друг другом не брезговали. Тогда поглядел Господь сверху, и пожалел их, и сказал: «Низведу я огонь благодатный, и станет он огнем страсти в
