Властелин колец - Джон Толкин

— Мы не промедлим, — сказал Имраиль, и они учтиво раскланялись.

— Величавый государь и доблестный военачальник, — сказал Леголас гному. — Если и теперь, во времена увядания, есть в Гондоре такие правители, то каков же был Гондор во славе своей!

— Да, древние строения добротнее, — сказал Гимли. — Так и все дела людские — весной им мешает мороз, летом — засуха, и обещанное никогда не сбывается.

— Зато вызревает нежданный посев, — возразил Леголас. — Из праха и тлена внезапно вздымается свежая поросль — там, где ее и не чаяли. Нет, Гимли, людские свершения долговечнее наших.

— И однако несбыточны людские мечтания, — заметил гном.

— На это эльфы ответа не знают, — сказал Леголас.

Посланец князя отвел их в Палаты Врачеванья; они нашли своих друзей в саду, и отрадна была их встреча. Они гуляли и беседовали, наслаждаясь недолгим отдыхом и ясным покоем ветреного утра. Когда Мерри притомился, они устроились на стене, к которой примыкала больничная роща. Широкий Андуин, блистая под солнцем, катил свои волны к югу и терялся — даже от острого взора Леголаса — в зеленоватой дымке, застилавшей широкие долины Лебеннина и южной Итилии.

И Леголас умолк, вглядываясь в солнечную даль; он увидел над Рекою стаю белых птиц и воскликнул:

— Смотрите, чайки! Далеко же они залетели! Они изумляют меня и тревожат мне сердце. Впервые я их увидел и услышал в Пеларгире, во время битвы за корабли: они вились над нами и кричали. И я тогда замер, забыв о сражении, ибо их протяжные крики были вестями с Моря. Моря, увы, я так и не видел, но у всякого эльфа дремлет в душе тоска по Морю, и опасно ее пробуждать. И из-за чаек я теперь не узнаю покоя под сенью буков и вязов.

— Скажешь тоже! — возразил Гимли. — И в Средиземье глазам раздолье, а дела — непочатый край. Если все эльфы потянутся к гаваням, поскучнеет жизнь у тех, кому уезжать некуда.

— Ужас как станет скучно! — сказал Мерри. — Нет уж, Леголас, ты держись подальше от гаваней. И людям вы нужны, и нам тоже; да что говорить, нужны и гномам — умным, конечно, вроде Гимли. И всегда будете нужны, если только все не погибнут, а теперь я надеюсь, что нет. Хотя, похоже, это были еще цветочки, а ягодки впереди: что-то конца не видно проклятой войне.

— Да не каркай ты! — воскликнул Пин. — Солнце, как видишь, на небе, и денек-другой мы еще пробудем вместе. Меня вот любопытство разбирает. Ну-ка, Гимли! Вы уже сто раз за утро успели помянуть про свой поход с Бродяжником, а толком ничего не рассказали.

— Солнце-то солнцем, — сказал Гимли, — да лучше бы, наверно, и не вспоминать об этом походе, не ворошить темноту. Знал бы я, как оно будет, нипочем и близко не подошел бы к Стезе Мертвецов.

— К Стезе Мертвецов? — переспросил Пин. — Арагорн про нее обмолвился, а я думаю — о чем это он? Так что, развяжешь язык?

— Очень уж не хочется, — сказал Гимли. — Тем более что на этой Стезе я опозорился: я, Гимли, сын Глоина, мнил себя выносливее всякого человека, а под землей — отважнее всякого эльфа. Оказалось, что мнил понапрасну — я осилил путь лишь по воле Арагорна.

— И из любви к нему, — добавил Леголас. — Его все любят — каждый на свой лад. Ледяная мустангримская дева и та полюбила. Мы покинули Дунхерг, Мерри, в предрассветный час накануне вашего прибытия, и народ там был в таком страхе, что никто нас и не провожал, кроме царевны Эовин… Как она, выздоравливает? Печальные были проводы, я очень огорчился.

— Увы! — сказал Гимли. — А я никого от страха не замечал. Нет, не стану я про все это рассказывать.

И он замолк, точно воды в рот набрал; но Пин и Мерри не отставали, и наконец Леголас молвил:

— Так и быть, давайте уж я расскажу. Мне вспоминать не страшно: ничуть не испугали меня человеческие призраки. Напротив, они показались мне жалкими и бессильными.

И он коротко поведал им о зачарованной пещерной дороге, о сборище теней у горы Эрек и о переходе длиной в девяносто три лиги до Пеларгира-на-Андуине.

— Четверо с лишним суток ехали мы от Черного Камня, — сказал он. — И поверите ли? Чем гуще чернела тьма, насланная из Мордора, тем больше я проникался надеждой, ибо в этом сумраке Призрачное Воинство словно окрепло и стало куда ужаснее с виду. Воинство мчалось за нами, и пешие не отставали от конных. Ни звука не было слышно, лишь мерцали тысячи глаз. На Ламедонском нагорье они нас нагнали, окружили как бы холодным облаком и пролетели бы мимо, но Арагорн их остановил и велел им следовать позади.

«Даже привидения повинуются ему, — подумал я. — Что ж может статься, они и сослужат нам службу!»

Лишь в первый день рассвело, потом уж рассветов не было. Мы пересекли Кирил и Рингло и на третий день подъехали к Лингиру за устьем Гилраина. Там ламедонцы отбивались от свирепых пиратов и южан, приплывших вверх по реке. Но и защитники города, и враги — все побросали оружие и разбежались, крича, что на них напал сам Король Мертвецов. Один только Ангбор, правитель Ламедона, сохранил мужество и предстал перед Арагорном, а тот велел ему собрать ополчение и следовать за нами, не страшась Серого Воинства.

«Наследник Исилдура зовет вас к оружию», — сказал он.

И мы пересекли Гилраин, рассеивая полчища союзников Мордора. Наконец решено было передохнуть, однако вскоре Арагорн вскочил на ноги с возгласом: «Вставайте! Минас-Тирит уже осажден. Боюсь, он падет, если мы не поспеем на выручку!» И мы сели на коней среди ночи и во весь опор помчались по лебеннинской равнине.

Леголас прервался, вздохнул и, обратив взгляд к югу, тихо запел:

Живым серебром струятся Келос и ЭруиВ зеленых лугах Лебеннина!Высокие травы колышутся.Ветром повеяло с Моря,И колеблются белые лилии.Колокольчиками золотымиЗвенят, звенят на рассвете мэллос и альфиринВ зеленых лугах Лебеннина,Если ветром повеяло с Моря!

В наших песнях эти луга всегда зеленеют, но тогда они виделись пустошью, серой пустошью под черными небесами. И по этим широким лугам, топча траву и цветы, мы день и ночь гнали врагов до самого устья Великой Реки.

Там я почуял, что мы совсем близко от Моря. Перед нами простерлась темная водная гладь и стаи морских птиц оглашали кликами берега. О возгласы быстрых чаек! Предрекала ведь мне Владычица, что я покой потеряю — вот и потерял.

— А я этих чаек даже и не заметил, — сказал Гимли, — я ждал большого сражения. Там ведь стояла главная армада Умбара, пятьдесят больших кораблей, а малых и не счесть. Беглецы, которых мы гнали, уже достигли гавани и напустили там страху. Корабли побольше снимались с якоря и уходили вниз по Реке или к другому берегу, а поменьше — вспыхивали как факелы. Но хородримцы, зная, что отступать некуда, со свирепым отчаянием изготовились к бою, а когда увидели нас, разразились хохотом. Еще бы — нас три десятка, а их видимо-невидимо.