Сандро из Чегема. Знаменитый роман в одном томе - Фазиль Искандер

И вот Страусиная Нога припустила назад, вскидывая свои безобразные мускулистые ноги, а Скороход все спит, а старуха уже настолько приблизилась к дому великанов, что ее стало хорошо видно, а Скороход все спит.

Великаны громкими, радостными криками начали приветствовать и взбадривать ее.

– Ну еще немного поднажми! – орали они и свистели.

– Слухач! – воскликнул Джамхух. – Послушай, что там случилось?

Слухач приник головой к земле.

– Я слышу храп, который доносится с моря. Остроглаз, поставив козырьком ладонь над глазами, сказал:

– Да, он лежит на берегу, а курица что-то склевывает у него с головы. А что – не могу разобрать.

– Дело за тобой! – крикнул Джамхух, видя, что старуха уже совсем приблизилась.

Остроглаз быстро вынул из колчана стрелу, приладил ее к тетиве, натянул тетиву, тщательно прицелился и спустил стрелу. Стрела, просверкнув в воздухе, долетела до моря и вонзилась в курицу. Курица забилась и ударами крыльев по голове Скорохода разбудила его. Скороход вскочил, не понимая, куда делась старуха, откуда взялась пронзенная стрелой курица и почему его голова посыпана зернами проса. Он замотал головой, стряхивая зерна и остатки сна. Тут он понял, что Страусиная Нога его обманула.

– Хайт!!! – вырвалось у него гневное абхазское восклицание. Он сдернул с ног жернова, вскочил и с быстротой ветра помчался назад.

Через несколько мгновений он обогнал старуху и так разогнался, что чуть не перелетел через ворота, но тут Силач схватил его на лету и, ставя на землю, сказал:

– Друзья, считайте, что пятеро уже рядком лежат посреди двора, а остальные сбежали.

Вскоре, тяжело дыша, прибежала и старуха.

– Молодец, Страусиная Нога, – зло прошипел старший великан, – на таких состязаниях и второе место почетно.

– Я сделала все, что могла, – сказала старуха, с трудом переводя дыхание.

– Ах ты, старая обманщица! – крикнул Скороход. – Сейчас же пойди и принеси мои жернова, раз мне из-за тебя пришлось их бросить.

Тут старуха стала ругаться, что Скороход не чтит абхазские обычаи, по которым старого человека надо уважать, а не держать его на побегушках. Но Сын Оленя вступился за Скорохода.

– Абхазцы потому и чтут старость, – сказал он, – что старость, по нашим понятиям, возраст мудрости, справедливости, несуетности. А старость, сама не уважающая себя, не достойна уважения других. Раз ты суетилась и обманывала нашего Скорохода, пользуясь его доверчивой чувствительностью, посуетись еще немного и принеси его жернова.

Старуха посмотрела на братьев-великанов.

– Ступай, ступай, – сказал старший, – раз ты ни на что другое не пригодна.

И старуха Страусиная Нога, ворча, поплелась в сторону моря.

– Где только вы ее выкопали? – спросил Объедало.

– Да здесь в лесу живет, – морщась, сказал один из братьев, – местная ведьма. Иногда помогает нам по хозяйству, иногда по ведьминским делам. Но толку от нее мало, совсем из ума выжила.

Братья-великаны вместе с Джамхухом и его друзьями вошли во двор.

– Ладно, – сказал старший великан, кивая на длинный шест, стоявший посреди двора, – пусть теперь Джамхух напоследок покажет свою телесную сноровку. Этот шест длиной в сто локтей. Если Джамхух влезет на вершину шеста, держа на голове горшок, наполненный кипятком, а потом слезет с шеста, не пролив ни капли, – отдаем сестру.

Вскипятили воду, перелили ее в глиняный горшок и поднесли Джамхуху, который, разувшись, стоял у шеста. Джамхух поплевал на руки, поставил на голову поверх войлочной шапки горшок и осторожно стал карабкаться к вершине шеста. А великаны сгрудились под шестом и, выставив ладони, ожидали, не капнет ли сверху.

– Сын Оленя, не облейся кипятком! – крикнула снизу золотоголовая Гунда. – А то у моего мужа будет некрасивое лицо! Но с другой стороны, если ты прольешь кипяток, то ведь не сможешь быть моим мужем? Ой, Джамхух, что-то я запуталась. Объясни мне, в чем моя ошибка!

– Милая Гунда, – сказал Джамхух, продолжая осторожно карабкаться наверх, – ты, сама того не желая, отвлекаешь меня.

– Ну, тогда я съем еще один помидор и пожелаю тебе удачи! – воскликнула очаровательная Гунда и вонзила свои жемчужные зубы в красную мякоть помидора.

– Клянусь той, – шепнул друзьям Объедало, – на шее которой я хотел бы быть повешенным, эта Гунда не отличается большим умом.

– Большим умом! – язвительно подхватил Опивало. – Да скорее дятел достучится до сотрясения мозга, чем наш Джамхух достучится до ее ума!

– Все-таки она не крикунья, как моя жена, – примирительно сказал Силач, – а лицом куда красивей!

– При этом учтите, – добавил Остроглаз, – она ничего хорошего в своей жизни не видела, кроме оскаленных черепов этих горемык.

– Оказывается, даже великий мудрец, – с горечью вздохнул Слухач, – глохнет от любви. Все, что ни брякнет Гунда, нашему Джамхуху кажется милым.

– Ничего, – сказал Ловкач, – если она окажется плохой, я ему так подменю жену, что он даже не заметит.

– Друзья мои, вы совсем не правы! – заволновался Скороход. – Гундочка такая хорошенькая, такая миленькая, такая очаровушечка, что я счастлив за нашего Джамхуха! А ум женщине только во вред! У Джамхуха ума хватит не только на Гундочку, но и на всю нашу Абхазию.

Когда Джамхух добрался до вершины шеста, вдруг раздался его тоскливый крик, а через несколько мгновений великаны, с вытянутыми ладонями стоявшие под шестом, стали приплясывать от радости.

– Закапало! Закапало! – кричали они. – А небо синее, так что на дождик не свалишь!

Друзья Джамхуха помрачнели.

Сын Оленя слез с шеста, отдал горшок великанам и молча, ни на кого не глядя, стал обуваться.

– Ты пролил воду, – сказали братья-великаны, протягивая ему свои ладони.

– Нет, – ответил Джамхух с неимоверной печалью, – я ничего не пролил. Я только увидел с вершины шеста, как волки растерзали мою мать-олениху. И я закричал и заплакал от боли.

Великаны лизнули ладони и убедились, что влага на них соленая.

– Да, – сказал Джамхух, – слезы – это кровь души, и потому они соленые, как кровь.

– Что же делать, милый Джамхух, – проговорила прекрасная Гунда, надкусывая помидор, – у оленей такая судьба. Или их волки задирают, или убивает охотник.

– Да, но эта олениха была моя мама, – сказал Джамхух, – она выкормила меня в лесу. Она становилась на колени, когда я был так мал, что не мог достать до ее вымени… А ты, любимая Гунда, могла бы отложить помидор по случаю такого несчастья…

– Но, милый мой Джамхух, – воскликнула золотоголовая Гунда, – какое имеет отношение одно к другому? Я жалею твою маму-олениху, но ведь, если я перестану есть помидоры, она не оживет?

– Любимая Гунда, ты еще так неразвита душой… Но ничего, я тебе помогу, – промолвил Джамхух и посмотрел на Гунду долгим, печальным взглядом.

Гунда тоже посмотрела на него недоумевающим взглядом, как бы спрашивая, может ли она теперь есть помидоры и если не может, то до каких именно пор.

– Да, не оживет моя мать-олениха, – грустно сказал Джамхух, – можешь есть свои помидоры, милая Гунда.

– Ну что ж, – объявил старший великан, – ты все выполнил. Наша сестра – твоя. Теперь мы должны устроить пиршество по случаю расставания с нашей единственной радостью, нашей любимой сестрой.

Но старший великан, впрочем, как и все остальные, был коварен и вероломен. Он шепнул братьям, чтобы они во время пиршества поставили Джамхуху и его друзьям отравленные блюда. Нет, не хотели братья-великаны расставаться с любимой сестрой!

Слухач, который ни на минуту не затыкал своих ушей глушилками, все услышал и передал Ловкачу. Ловкач перед началом пиршества все отравленные блюда переставил великанам, а великаньи переставил друзьям.

Старуха Страусиная Нога, принеся жернова Скорохода, пыталась помогать накрыть столы, но братья-великаны, рассерженные за ее неудачный забег, прогнали ее.

Печально сидел Джамхух рядом со своей очаровательной невестой. В глубоком раздумье он не замечал ничего, что делается вокруг.

– Одного я никак не пойму, – сказал он, думая о своем, – как моя мать-олениха могла оказаться здесь? Ведь она всегда паслась только в окрестностях Чегема.

К середине пиршественного обеда братья-великаны стали замертво валиться. Одни навзничь, другие головой на стол.

Джамхух оглядел их грустным взглядом, все понял и, посмотрев на Ловкача, сказал:

– Грубовато!

– Уж как мог! – самолюбиво вспылил Ловкач, решив, что, по мнению Джамхуха, он недостаточно ловко переставлял блюда.

На самом деле Джамхух имел в виду самую расправу с братьями-великанами.

– Наверное, моих братьев бог наказал, – пожаловалась золотоголовая Гунда, вовсе ничего не понявшая, – за то, что они так долго не выдавали меня замуж.