Пёсий остров - Кристиан Мёрк

Максим идет к причалу рядом со всхлипывающим Андерсом, автоматически что-то приговаривая, чтобы успокоить его. На самом деле он едва обращает внимание на безутешного помощника. В своем воображении он представляет, как удивится Вилли. Совсем как в первый раз. Это будет восхитительная встреча. От одной мысли ему хочется петь.

Когда они уходят, Артуро снимает фартук и надевает свой парадный пиджак с узкими лацканами. Прежде чем показаться на людях, он проверяет, в порядке ли его галстук. Он не собирается просить Самуила из мастерской делать особый памятник для покойника, хоть и обещал. И никаких похорон не будет — ни с оркестром, ни без. Не будет мраморного гроба. На полученные деньги Артуро собирается кормить семью и ремонтировать дом, покалеченный штормом. Завтра он сбросит белый труп в нищенскую могилу, а человеку в капюшоне отправит уже готовое видео, которое всегда отправляет людям, приносящим ему нечестно заработанные деньги. Потому что ничего лучшего они не заслуживают.

Похоронщик убеждается, что его белые посетители действительно ушли. Затем запирает дверь и возвращается в операционную. Там он плюет в восковое лицо человека, над которым трудился целый день. Тьфу! Теперь он пойдет домой и обрадует жену нежданным заработком. Купит вина, подарков детям. И постарается забыть, как ему пришлось обихаживать широкоплечих грубиянов. Это явно были asesinos, да, убийцы без стыда и совести. Но это еще не худшее, что он про них понял.

Артуро заглянул в глаза старшего, с бородой, и увидел там правду. Правду о том, что они оба мертвы внутри — так же, как и труп с раскроенным лицом. Их души ничто не спасет. Perdidos[7].

Вилли

Не полицейские в белой форме заставляют Вилли свернуть с улицы. Она сворачивает из-за ангельских голосов, скрытых от глаз, но отчетливо зовущих неразборчивыми причитаниями, они струятся вдоль изогнутых переулков ручейками незримого золота.

Вилли, все еще одетая в блевотно-зеленую больничную рубашку под черной курткой, всегда безошибочно узнает момент, когда пора уходить. Этот талант спасал ее от тюрьмы с самого первого преступления. Медсестра Стилвелл навещала ее одинокий голубой цветок трижды в день и проверяла ее рану заботливо, как мать. Тот полицейский, Толивер, больше не возвращался, но Вилли знала, что это всего лишь вопрос времени. Потому что Ким Осгуд из Окленда пропала без вести, как и она сама. Только Ким уже никогда не вернется. Так что констебль вскоре вновь появится в больнице, чтобы спросить, почему она, предполагаемая Ким, уже шесть лет как объявлена в розыск безутешными родителями? История про похищение также вызовет вопросы и приведет к череде совершенных ею убийств. Следовательно, у нее не оставалось выбора, кроме как уйти, хромая, из женского покоя, прокрасться мимо сонного охранника и исчезнуть в лабиринте ярко освещенных улиц.

Вилли, которая пытается скрыться на мужских костылях, с трудом понимает, что за ощущения сменяют друг друга в глубине ее живота. Обычно там живет только привычный металлический ужас, сменяющийся краткой вспышкой возбуждения, когда кого-нибудь убиваешь. Но теперь там появилось что-то новое, и оно сопротивляется ее попыткам задушить его.

Она видит мачты как минимум дюжины судов в районе причала, протыкающие небо в какой-то сотне ярдов от нее. Даже невзирая на костыли, она смогла бы поулыбаться, попасть на борт почти любого из них и к закату исчезнуть из этих краев. Ну давай же, тупая дура, уговаривает она себя, в то время как голоса, возносящиеся над деревьями, заманивают ее зайти в Первую Церковь Христа-Искупителя.

И так самый тихий и надежный матрос контрабандистского судна «Гдыня», его штатный ангел смерти, оказывается в исповедальной будке. Она пытается устроиться поудобнее, чтобы хватило места и костылям, и сомнениям. Светлые ангелы полностью захватывают ее, их голоса так близки и так настойчиво поют ей о прощении, в которое она никогда не верила. Это гимн «Иерусалим», и Вилли различает фразу про стрелы страсти. Голоса снова возносятся, и внутри Вилли поднимается чувство, с которым она не может совладать. Пронизывающий, охватывающий целиком жар, от которого тело становится тяжелым. Если бы Вилли умела распознавать это чувство, то поняла бы, что это — раскаяние. Гимн заканчивается, зависнув в воздухе пылью. Она выглядывает из будки и смотрит, как церковный хор смеется и снимает облачения перед обедом. Вилли уже собирается выйти из будки, когда замечает лицо по ту сторону металлической решетки.

— Добрый день, — рокочет немного сонный мужской голос.

Черт! И что теперь делать? Вилли бросает еще один взгляд за зеленую бархатную шторку и видит по ту сторону две пары начищенных полицейских ботинок. Я между молотом и наковальней, думает она.

— Благословите, святой отец, ибо я согрешила, — нерешительно шепчет она, и ей становится неловко от этих слов. И все же она намерена для разнообразия говорить правду. — С моей последней исповеди прошло двадцать лет.

— А сколько вам сейчас? — спрашивает священник, и Вилли по голосу узнает того огромного чернокожего мужчину, который нашел ее на берегу.

— Двадцать, — негромко отвечает Вилли. Полицейские ботинки продолжают стоять за шторкой, целясь носками в разные стороны. Может быть, их владельцы ждут своей очереди в конфессионал. А может быть, они ждут ее.

— Ясно, — улыбается священник, подавляя смешок. — И как же я могу вам помочь?

Вилли не знает, что Томас Мэриголд, отчасти священник и в полной мере фанат серфинга, приходил к ней в больницу трижды, когда она еще лежала без сознания. Он искренне беспокоился за незнакомку.

— Это… вы простите, но это ошибка, — говорит она. — Простите.

Но ботинки продолжают ходить туда-сюда неподалеку, обещая вытянуть из нее откровения куда похуже. Так что Вилли остается на месте, положив на живот руки, чтобы как-то унять новое чувство.

— Как нога? — спрашивает Томас, отлично понимая, с кем разговаривает.

— Болит, — признается Вилли. — Но ничего, заживет. На мне всегда все заживает.

Это ее первая на сегодня ложь. Из своего надежного укрытия Томас наблюдает, как полицейские уходят, раздав денег беднякам.

— Они ушли, — негромко произносит он сквозь решетку, без тени обвинения. — Можете идти, если хотите.

— Вы что, пытаетесь от меня избавиться? — по-детски обиженно спрашивает Вилли.

— Можем поговорить. О чем угодно, — предлагает он и замечает, что ее дыхание снова становится спокойным. Это все равно что укрощать дикое животное через прутья клетки, думает он. — Вам кто-нибудь поможет добраться до дома? Какие-нибудь друзья?

Дом. Это слово пробуждает что-то живое, и плотину наконец прорывает. Прошлое оказывается совсем рядом, Вилли даже чувствует запах материнских сигарет в коридоре, плохо замаскированный ванильными свечками. Без всякой причины — во всяком случае, без причины, понятной самой Вилли, — она начинает говорить и внезапно осознает, что рассказывает историю своей жизни. Которая началась в баре в Окленде, штат Калифорния, где ей исполнилось четырнадцать лет. Воспоминание обретает фактуру и объем, и Вилли говорит, не задумываясь о том, чем эта жизнь может теперь закончиться.

Ким раздобыла травы.

Накануне ей исполнилось тринадцать, и у ее отца хватило ума подарить ей деньги.

— Отличный сканк, — сказала она, глядя снизу вверх на старшую подругу, изо всех стараясь быть на уровне. Но курить в родительском доме было нереально. Ее комната с «волшебными фонариками» и сломанным телевизором находилась по соседству с материнской. Так что они стояли на тротуаре перед аптекой, когда Вилли повернулась и посмотрела на подъемные краны, медленно ворочающиеся в холодном вечернем воздухе.

— Порт! — воскликнула Вилли, хватая пакет с травой как сокровище и по-разбойничьи ухмыляясь. Она понюхала траву и почувствовала себя взрослее, чем ожидала. Вилли никогда не курила даже простые сигареты, хотя все считали, что курила. На ней вечно болтались футболки с черепами и названиями групп, о которых никто даже не слышал. Она была крутая. Чума, как ее однажды прозвал учитель химии.

— А что в порту? — спросила Ким, раздраженно забирая пакетик с травой.

— Уединение, детка, — ответила Вилли загадочным голосом. — Там можно спрятаться. Погоди, нам нужен фонарь.

И она потащила удивленную Ким по мосту в Аламиду, где сухогрузы принимали на борт контейнеры размером с квартиру. Там в заборе была дыра, и Ким порвала свои новые джинсы, пролезая сквозь нее, отчего страшно разозлилась.

Но когда Вилли нашла открытый контейнер, ее настроение резко переменилось.

Девочки залезли поглубже внутрь. Они присели за ящиками, помеченными на непонятном языке, и, хихикая, скурили весь пакет. Было жутковато, но значительно веселее, чем ждать, пригласит ли Данни из школы кого-нибудь из них гулять. Все равно обычно он их не звал. Огни Сан-Франциско с той стороны залива горели ярко, как никогда раньше. Девочки держались за руки, не глядя друг на друга. Ким положила голову Вилли на плечо.