Трагедия казачества. Война и судьбы-2 - Николай Тимофеев

Командование решило искать возможности вступить в связь с частями генерала Доманова, которые, по некоторым сведениям, перешли в Австрию из Италии, с полком «Варяг», возможно, стоящим в Шпиттале на Драве, и, наконец, с частями генерала A.A. Власова, о которых не было никаких сведений с момента капитуляции.

Один курьер, капитан Д., уже был послан, но еще не вернулся. Это был опытный разведчик — в полном смысле этого слова, следопыт, который не отступал перед преградами и, вероятно, в поисках зашел уже далеко. Мне предложили быть вторым. Я охотно согласилась. Была выработана схема моего пути, главные точки разведки, выдана путевка, немного провианта и курева, и 23-го мая утром я тронулась в путь.

Первый этап был легким. На составленном из пяти развалившихся машин фольксвагене, получившем кличку «Тришка», меня до села Сирниц отбросил лейтенант П., взводный эскадрона «Эдельвейс», ушедший с нами с Виктринга.

Село Сирниц, ласточкино гнездо, находилось высоко в горах. Туда, по непонятным нам причинам, с поля у Фельдкирхена была переведена 1-я дивизия 15-го казачьего корпуса.

Командир дивизии, полковник Константин Вагнер, заранее обещал мне достать у английского сержанта, коменданта этого местечка, «бумажку», которая могла бы мне помочь в дальнейшем продвижении.

По сравнению с настроением в Корпусе и в отряде «Варяга», в Сирнице было неспокойно. Чувствовалось, что назревают какие-то события. Полковник Вагнер принял меня в сельской гостинице, в которой разместились русские и немецкие офицеры дивизии, и откровенно сказал, что атмосфера тяжелая, и что у младших немецких офицеров — тенденция разбегаться. Они выменивали у «бауэров» на мыло, подметки, даже французские духи поношенные крестьянские костюмы, подделывали документы и могли исчезнуть в следующую же ночь. Офицеры ни за что не хотели бросить казаков. Уйти одним было стыдно, а на всех 30.000 солдат штатского не наменять; да и куда они пойдут, не зная немецкого языка и местности? Вагнер не отрицал возможности выдачи и даже считал ее неизбежной.

Меня поразил его пессимизм. Невольно возник вопрос, почему он об этом не сообщил с курьером полковнику Рогожину.

— Положение изменилось буквально за ночь, — ответил он мне задумчиво. — Вчера еще все было прекрасно, отношения с англичанами почти дружеские, но к вечеру «подуло северным ветром». Боюсь, что наша судьба решена. Правда, не теряю надежды на чудо, на солдатское счастье…

Полковник попросил меня задержаться, обещая позже достать обещанную «бумажку» у пьяницы-сержанта за бутылку яблочной водки.

К вечеру в село стали приноситься английские курьеры-мотоциклисты. Они проверяли посты и привозили приказы. Полковник Вагнер был все время занят. На своем фольксвагене и пешком он обходил места расположения казаков. Почти 30.000 казачьих коней были без фуража. Мужики отказывались давать сено и не пускали коней на поля молодого клевера.

Ужинали вместе в гостиничной столовой. Офицеры сидели молча, насупившись, почти не притрагиваясь к похлебке, катая нервно шарики из хлеба. Рядом со мной сел адъютант, молодой лейтенант Хаазе, и его собачка, длинноухий спаниелькокер «Петер», которому он давал маленькие кусочки мяса из похлебки, приговаривая: — Гитлер дал! и песик пожирал подачку, или: Сталин дал! — и «Петер» рычал и, скаля зубы, отворачивался. Это было бы очень забавно в другом положении, но не тогда. Кто-то из старших немецких офицеров прикрикнул на Хаазе и приказал прекратить балаган.

Поздно ночью Вагнер, взяв бутылку водки, пошел к сержанту и через полчаса вернулся с обещанной «бумажкой». На четвертушке неопрятного вида бумаги что-то было нацарапано чернильным карандашом. Вагнер, прекрасно говоривший по-английски, перевел, что такая-то, потерявшая свою часть во время отступления, идет на соединение с ней, и ей просят оказывать возможную помощь. — Для начала недурно! — сказал, грустно улыбаясь, полковник.

В моем рюкзаке, на самом дне, лежала полученная от сербов форма и полевой бинокль.

— Зер гут! — сказал Вагнер. — Зер, зер гут! Они вам могут очень пригодиться. — Затем открыл свой чемодан и вынул оттуда пачку нарукавных знаков разных казачьих войск: донского, кубанского и терского.

— Возьмите с собой иглу и нитки. Мой вам совет: отсюда идите со значком РОА, приглядывайтесь к событиям. Если будет опасно — снимите значок с рукава. Если найдете где-нибудь домановцев — меняйте значки один за другим и, расспросив, кто впереди, пришивайте их щиток. Я нарочно не сказал сержанту, к какой части вы принадлежите. Это вам оставило широкое поле действия. Идите вперед, не задерживаясь, смотрите в оба, все запоминайте и, моя к вам просьба — не зарывайтесь. Мой нюх подсказывает трагедию… Постарайтесь вернуться в вашу часть… И, взяв меня за плечи, полковник добавил, немного коверкая русские слова: — На миру, Ара, и смерть красна. Со своими не страшно.

С первой встречи мне стал симпатичен этот гигант с седыми висками темной головы, темно-синими мальчишескими глазами и милой улыбкой на сильно загорелом лице. Это, очевидно, было обоюдно: Вагнер проявил ко мне заботу, которая трогала. По обычаю всех немецких солдат, он рассказал мне все о себе, о гибели его семьи в самой страшной бомбардировке Дрездена, о своем одиночестве. Показал мне все фотографии, от которых, как блин на дрожжах, вспух его бумажник.

Было тихо в опустошенной столовой гостиницы. На моих коленях уютно устроился золотистой масти собакевич — «Петер», громко, по-человечески похрапывая. Мы пили гадкий желудевый кофе и разговаривали, как старые друзья, как люди одного класса, одних взглядов, встретившиеся, скажем, в ресторане вокзала, ожидая каждый своего поезда. На момент исчезла острота настоящего момента, стушевались опасения о будущем. Болтали о детстве, о смешных гувернантках, которых мы имели, он в Кенигсберге — русскую, я в Севастополе — немку. Нам просто было хорошо вместе. Хорошо по-хорошему.

Это тихое очарование прервал денщик полковника, крымский татарин Али. С милой безцеремонностью, он по-русски, с сильным акцентом, буквально погнал своего полковника спать:

— Иды, иды, полковнык! Завтра рано вставать надо!

Меня уложили спать в коридоре гостиницы, на полевой койке за ширмой. Все комнаты были заняты до отказа офицерами. Хлопали двери. Скрипели половицы и ступени. Туда-сюда сновали люди. До утра я не закрыла глаз. На заре ко мне пришла молоденькая дочь хозяев и сказала, что ночью верхом или пешком ушло много немцев «казаков», еще недавно с таким азартом записывавшихся в войско.

При первых лучах солнца меня вызвал Вагнер. Около ворот гостиничного садика, на фоне ярко цветущих кустов герани, мрачным пятном выделялся английский, очевидно, еще ночью подкравшийся танк. На башне сидел молодой офицер в черном берете; внизу стоял солидного вида седой капитан. Отозвав меня в сторону, Вагнер сказал, что англичане везут его на «экстренное совещание».

— Туда уже поехали фон-Паннвиц и фон-Нолькен, — сказал он тихо, едва шевеля губами. — Добра не ожидаю. За домом стоит телега. Вас отвезет до долины ротмистр Я. Идите с Богом и… берегитесь. Если мои опасения не оправдаются, я буду вас ждать здесь, в Сирнице. Хорошо?

Сложив по-русски три пальца вместе для крестного знамения, он меня перекрестил, взял за плечи, крепко их сжал и, оттолкнув от себя, круто повернулся и быстро зашагал к танку.

Мне вспомнилось мое прощание с племянником. Я так же оттолкнула его от себя, чтобы он не видел в моих глазах навернувшихся слез. Я так же повернулась и ушла…

Ротмистру Я., длинному худому тевтонцу, с грустными карими глазами и впалыми, как у больного, щеками, не удалось отвезти меня на телеге в долину. Дорога была ужасная, вся в рытвинах и колдобинах, размытая весенними водами от тающих снегов. Сидя рядом с ним на облучке, я подскакивала, почти падала, крепко уцепившись за обочину. Мы даже не могли с ним разговаривать из-за опасности откусить себе язык. Часа через два, на полпути, мы встретили английский патруль.

Рассмотрев мою «бумажку», меня отпустили, а ротмистру приказали повернуть телегу и, усадив к нему конвойного, отправили обратно в Сирниц.

Дорога вилась вниз. От нее отходили тропинки-перепутки, по которым я сокращала расстояние. Временами я шла через дремучий лес. Огромные сосны крепко в сестринском объятии сплетались ветвями — через них не проникал ни один солнечный луч, и царил странный полусвет-полутьма. Пахло хвоей, грибами и седым мхом, которым плотно, как одеждой, были покрыты все толстые стволы деревьев с северной стороны.

Настилка хвои была невероятно толстой. Я скользила по этому подвижному ковру и несколько раз скатывалась на несколько сажен, рискуя сломать шею в столкновении с большими острыми камнями. Переходила вброд через бурные горные ручьи. Однако лес безлюдным не был. Не раз я чувствовала на себе взгляды тех, кто прятался в оврагах, натыкалась на брошенное оружие, винтовки с разбитыми прикладами, разобранные и на все стороны разметанные части автоматов. На одной поляне встретилась лицом к лицу с группой эсэсовцев. Обросшие бородами, в мятых, отсырелых формах, они не были похожи на гордых питомцев Гитлера. Задержалась с ними в разговоре. Расспрашивали они, не знавшие, что творится во внешнем мире. Я им отдала мои консервы из рюкзака, а они мне большую пачку эрзац-сигар.