Год обмана - Андрей Геласимов

Итальянец снова посмотрел на меня, и я показал ему, что нужно опять кивнуть.

– Понял! – сказал Сережа. – Видишь, как с нами трудно. А ты говоришь: Толстой!

В этот момент из-за дома выбежала Марина. Увидев ее, он вскочил и закричал страшным голосом:

– Уберите ее! Уберите! Я не хочу ее видеть! Уберите ее!

Он снова крутанул барабан и приставил револьвер к голове.

– Уберите ее, пожалуйста!

Я видел как закрылись его глаза, и палец начал свое движение. У меня еще оставалось, может быть, полсекунды.

Вскочив на ноги, я успел схватить его за рукав и в это мгновение раздался наконец выстрел.

Последнее, что я увидел, были его изумленные глаза, бросившийся к нам ПП и ныряющий под стол Бонкомпаньи. Потом я почувствовал сильную боль. На этом все кончилось.

ОСЕНЬ: МИХАИЛ

После возвращения из Италии ПП предложил мне переехать жить к ним. Он сказал, что очень признателен и ему бы хотелось, чтобы я чувствовал себя полноправным членом семьи. Я ответил, что и так чувствую себя нормально, и тогда он просто дал мне пять штук.

Деньги оказались кстати, потому что как раз начался этот дурацкий кризис. Две тысячи долларов я отвез матери, а когда вернулся в Москву, те три штуки, которые у меня оставались, можно было продать уже просто по баснословной цене. Поползли слухи, что в Москве скоро начнется голод. О таких вещах я читал только в детстве в книжках про войну, поэтому меня это сильно не задело.

У меня по-прежнему оставался «мой» LandRover, и я каждый день как на дежурство приезжал к ним домой. Сережа больше не выключал при моем появлении компьютер. Он пожимал мне руку, а потом мы молча сидели в его комнате, занимаясь каждый своим делом. Вернее, он занимался своим делом, а я смотрел ему через плечо.

Мне нравилось так сидеть. Я мало что понимал во всем этом Интернете, особенно когда он заходил на англоязычные сервера, но тишина в его комнате, мягкое кресло и приглушенное жужжание компьютера убаюкивали меня как в детстве. Я закрывал глаза и видел себя маленьким мальчиком на диване, когда за окном темнеет, и густыми хлопьями идет снег. У меня температура, поэтому в школу я завтра уже не пойду. Мама укрыла меня одеялом, включила телевизор и села в наше старое кресло с клубком ниток и тонкими спицами в руках. Я могу дотронуться до нее, и тогда она поворачивает голову и улыбается мне в ответ. «Осторожно, – говорит она. – Я считаю петли. Подожди немного. Сейчас принесу тебе что-нибудь». Она встает и идет на кухню, а я прячу голову под одеялом и улыбаюсь в темноте. Мама вяжет мне свитер.

Иногда он начинал объяснять мне, что там было к чему у него в Интернете, но я плохо слушал, и в конце концов он отворачивался, оставляя меня в покое.

О Марине мы больше не говорили. Это имя было теперь под запретом. Не знаю, что у них там произошло, пока я валялся в этой частной клинике, но когда меня выписали, ее уже не было в Италии. Однажды я заикнулся насчет нее в присутствии ПП. Он ничего не ответил, но так нахмурился, что мне пришлось сделать вид будто бы я оговорился. «Нельзя так нельзя», – сказал я себе. Тем более, что для меня так выходило даже удобней.

В общем, все шло вполне гладко, пока однажды она вдруг не позвонила.

– Привет, – тихо сказала она, и я сразу узнал ее голос. – Как дела?

– Нормально. А у тебя как?

– У меня все хорошо.

– А-а, – сказал я, и мы помолчали.

– Ты не мог бы мне помочь?

– Я не знаю. А что нужно сделать?

– Я хочу переехать на дачу.

– Да?

– Мне нужна машина, чтобы перевезти вещи.

– Это не моя машина.

– Я знаю. Но ты можешь ничего им не говорить.

– Мне это не очень нравится.

– Что?

– Не говорить.

– Почему?

– В прошлый раз все это плохо закончилось.

– Господи, мне нужно только вещи перевезти.

– Это не Господи, а всего лишь я.

– По-прежнему любишь шутить?

– А что еще остается?

Она помолчала.

– Ты поможешь мне или нет?

– Я не знаю еще.

– А когда будешь знать?

– Может быть, попозже.

– Хорошо, я перезвоню тебе вечером.

– Не надо. Я тебе сам позвоню.

Когда она положила трубку, я подумал, что голос у нее был очень усталый. В институте, наверное, много задают.

Вернувшись вечером от Сережи, я позвонил ей и сказал, что согласен.

Если бы меня спросили, почему я согласился, я бы, наверное, ответил, что сам не знал почему. Все эти проблемы в Италии, все эти косяки в конечном итоге вышли боком не кому-нибудь, а одному только мне. Сережина пуля разбила левую ключицу, и мне до сих пор стоило большого труда делать некоторые движения. Временами было больно до слез. И, главное, я прекрасно знал, кто был тому причиной. Это, если даже не принимать близко к сердцу тот случай с платьем за пять штук.

И все же я согласился.

Я сам не знал почему.

Правда, на эту тему зародилось у меня одно подозрение. Дело в том, что пока я валялся в итальянской больнице, сердобольный Дима притащил мне целую кучу разных книг. «Не хочу, чтобы вы здесь умерли от скуки. Вы и так уже за всех нас достаточно пострадали». Мне все хотелось его спросить, как у него теперь отношения с Сережей, но я промолчал. Нельзя мучить людей сверх того, что они заслужили. Даже, если они тебе очень не нравятся. Надо сказать, у него был изысканный вкус. Все книжки были из школьной программы. Сначала я по привычке использовал их как снотворное, но потом, когда уже совсем не мог спать, начал, от нечего делать, их перелистывать. Благо одна рука у меня была свободна от гипса. Я лежал на спине, задрав левую руку в пионерском салюте, а правой мусолил страницы Диминых книг, время от времени постанывая от боли.

И вот где-то в одной из этих книжек, кажется, у Толстого, был один мужичок, о котором я теперь вспомнил. Не то, чтобы там была такая же ситуация как у меня, но он тоже согласился на встречу, сам не врубившись почему. Вернее, это он так говорил. Объяснил самому себе собственную неожиданную сговорчивость. А на самом-то деле, все он врубился. Он просто хотел ее увидеть, поэтому и сказал «да». Так что, если трактовать по Толстому, у меня теперь тоже выходило что-то в этом же роде. Значит и я хотел увидеть Марину. Короче, фиг их знает, всех этих классиков. Я совсем запутался и решил, что завтра посмотрим. Утро вечера мудренее, в конце концов.

На даче было хорошо. До этого недели две без конца моросило, а тут неожиданно выглянуло солнце. Сквозь пушистые верхушки сосен островками проглядывало синее небо. Для конца октября оно было, пожалуй, даже чересчур синим. Редкие среди зеленых елей березы светились красным и желтым словно картины Ван Гога. Больше всего на свете я люблю осень. Когда наступает осень, мне хочется послать всех подальше и сидеть на траве с желтым березовым листочком в зубах. Осенью, мне кажется, я становлюсь самим собой. Правда, это все ненадолго.

Марина стала совсем другая. Она заметно осунулась и похудела. Глаза на бледном лице казались теперь значительно больше. Кожа стала почти прозрачная. Вокруг глаз наметились темные круги. В ее движениях появилась скрытая осторожность и даже как будто робость. Вначале меня это удивило, но я тут же решил, что это не мои проблемы. Может, она заболела или еще что-нибудь.

Несмотря на то, что высокий бревенчатый дом спрятался в густой роще, я смог подъехать прямо к крыльцу. Маленький Мишка тут же выскочил из машины и с криком убежал куда-то назад.

– Ворота хочет закрыть, – сказала Марина.

– Понятно, – ответил я.

– Чувствуешь, какой запах? Листья уже начали опадать.

Я открыл дверцу и с наслаждением втянул в себя воздух.

– Нравится? – сказала она.

В следующие полчаса мы не обменялись ни словом. Я молча таскал вещи, стараясь не потревожить левой руки. Марина чем-то занялась на кухне. Мишка сначала играл большим оранжевым мячом, а потом стал собирать опавшие листья.

– Слушай, – обеспокоено сказала она, вдруг появляясь на крыльце. – Я совсем забыла про твою рану. Тебе же нельзя, наверное, тяжелое поднимать?

– Ничего. Я уже закончил.

Она долго смотрела на меня, вытирая руки о фартук. Потом заправила за ухо упавшую на глаза прядь.

– Я чуть не умерла тогда от страха.

– Могу себе представить, – сказал я.

– Все сначала подумали, что он тебя убил.

– Я сам так подумал.

– У тебя на футболке было такое большое пятно.

– Теперь все в порядке. Я купил себе новую.

– Все вдруг начали кричать, и никто не подходил к тебе. А ты лежал в луже крови, и Сережа смотрел на тебя страшными глазами.

– Ужасная картина. А что в это время делал ПП?

– Ты злишься на меня?

– Не то слово, – улыбнулся я.

Она снова заправила непослушную прядь и отвела глаза в сторону. Я видел только ее профиль, но вдруг понял, что она старается скрыть от меня слезы.

– Прости меня, – тихо сказала она. – Я этого не хотела.