От заката до рассвета (СИ) - Артемов Александр Александрович

— Хотел забрать пацана с собой, раз тут ему тяжко.

— С собой? — удивился казак. — Зачем тебе?

— Отвезу его в одно место, где много таких, как они. Как они с Гришем, я имею в виду.

— А, собираешь сирот?

— Вроде того…

— Ну, — почесал Кречет затылок. — Судьбу Бесенка будет решать пан воевода, хотя в его теперешнем состоянии он как пить дать повесит мальчонку, и слушать не будет. Даже и не знаю… Разумею, если мы таки сладим с Баюном, то воевода тебя не только озолотит, но и закроет глаза на грехи этого бедного мальчика.

— Хорошо, — вздохнул Каурай. — Тогда прокатимся с вами до воеводы. Ты кстати, моего «бесенка» не видал?

— Его Малашка гоняла с поручениями. Не потеряется. Я распоряжусь, чтобы его положили на кухне, поближе к печи.

* * *

— Эй…

— Чего?

— Ты спишь?

— Да. А ты нет?

— Нет, Гриш, я теперь никогда не сплю…

Игриш открыл глаза и сначала совсем не узнал Маришку. За каких-то несколько недель, прошедших со дня их разлуки, она выросла — стала выше, сильнее и побледнела до хрустального блеска. Их лица почти соприкасались, так что Игриш мог рассмотреть каждую черточку на ее изменившемся лице.

Она сделала легкий шаг назад, и подошла к стойлу с Красоткой. Блеск ее ослепительно белой кожи тускнел только на кончиках пальцев, губах и ступнях. Они были абсолютно черными.

— Берегись! — выпалил Игриш, но Маришка только улыбнулась своей прежней веснушчатой улыбкой и смело погладила спящую лошадь по морде. Та даже не вздрогнула в ответ на прикосновение незнакомой руки, продолжив смотреть свои лошадиные сны, где живет много маленьких Игришей, которые почти никогда не уворачиваются в ответ на ее «поцелуи».

— Я уж подумала, что ты совсем забыл свою любимую сестренку…

— Нет… — покачал головой Игриш. — Я помню. Это же сон, верно?

— Сон? — удивилась она. — Разве ты хочешь видеть меня лишь во снах?

— Нет… Но ты часто приходишь ко мне во сне.

— Увы, Игриш… Я бы желала приходить чаще, но теперь у меня совсем нет времени на грезы. Хотя… я бы хотела, чтобы ты мне снился.

— Мои сны… Они больше похожи на кошмары, чем на воспоминания о прошлом.

— Разве наше прошлое не было сплошным кошмаром?

— Нет. По крайней мере, по сравнению с тем, что с нами происходит теперь, то время было очень счастливым.

— Ох, маленький-глупенький Гриш, — покачала она хрупкой головкой, почти стеклянной. — Ты, наверное, совсем забыл, какими несчастными мы тогда были. Как не находили себе места в той забытой всеми богами деревеньке, где даже собственные тени были нам чужими. Когда мамы с папой не стало, помнишь сколько нам пришлось перенести тягот, прежде чем эти… люди пришли к нам за помощью?

— Ты хотела сказать, к тебе?

— Неважно, Гриш. Забыл, как эти… люди, несмотря на все наши усилия и клятвы, повели себя, когда пришли феборцы? Забыл, как трусливо попрятались по домам, когда солдаты начали громить дома — улочка за улочкой? Как они отворачивались, когда меня гнали по улице, сдирая с меня одежду? Сначала признания в любви и сердечные слова благодарности… А потом, Игриш? Не помнишь, что они сделали со мной?

— Я… Я не помню.

— Помнишь, мой навеки драгоценный Игриш, просто не желаешь вспоминать.

— Стой… Перестань.

— Колодец, Гриш! Натешившись со мной, они швырнули меня в тот колодец, который так часто снится тебе. И я была еще жива, когда надо мной захлопнулась крышка. А потом настал и твой черед последовать за мной. Но тебе не повезло.

— Не повезло? Ты считаешь, что мне не повезло?!

— Ты испугался, и не посмел ступить на тот… Путь, по которому прошла я. Ты смалодушничал, спрятался. Выбрал судьбу вечно напуганного мышонка, вместо того, чтобы воспарить со мною к небесам. Принять Яму. И именно поэтому ты упал в руки этого одноглазого убийцы.

— Нет! Нет, нет, нет! — затрясся Игриш всем телом. — Это ты сбросила меня с метлы! Это же ты разжала объятья и сказала — «я вернусь за тобой», я слышал!

— О, нет, Гришик, не так, — помахала пальцем Маришка, цокнув язычком. — Врешь! Врать родным нехорошо. Ты испугался как самый настоящий трусливый мышонок с отрезанным хвостом — я прочла это в твоих напуганных глазках. Ты бы предпочел отправиться с этим грязным мерзавцем на Голодную гору, чем остаться со своей родной сестрой в ее мире. А ведь он утопит тебя в первом попавшимся болоте, обязательно утопит. Как он уж избавился от сотен людей, которые доверяли ему и считали братом. Поинтересуйся, за что он получил свое мерзкое прозвище — Каурай. И почему так тщательно скрывает свое настоящее имя.

— Гвин, — прошептал Игриш. — Каурая зовут Гвин. Я слышал, как так его назвал Крустник.

— Ах, Крустник! — снова улыбнулась Маришка. — Еще одна фигура в этой игре, где маленький Игриш снова повел себя как мышонок, спрятавшись под лавку. Та фигура, благодаря которой ты, как ты сам выразился, теперь живешь в кошмаре. Или не так?

— Так… Так, ты права.

— И что же? Где он сейчас?

— Я не знаю.

— А я знаю, Гриш. Он жив. Как живы все, кто виновен в том, что с нами произошло. И ты ни сделал ничего, чтобы хотя бы попытаться прервать их жизнь и отомстить за всех нас. За меня. За себя. За Богдана, в конце концов. Ай-ай-ай, Гриш! Богдан был куда смелей тебя, он сражался и умер как и подобает умереть мужчине. За это заслуживает высшей награды для воина — славной смерти. А ты, Гриш, ты лишь трус, который предпочел подавать вино этому чудовищу, обливаясь страхом и собственной мочой. Ты — трусливый червяк, который ползает у башмаков, и единственное, что ты заслуживаешь, это быть раздавленным этим самым башмаком!

— Прекрати! — закричал Игриш не в силах выносить ее слова. — Зачем ты так? Что я тебе сделал?

— Ты предал всех нас, Гриш, — холодно произнесла Маришка и сделала шаг к нему. — Ты предатель, гнусный и мерзостный червь, не способный даже издохнуть как червь. И место таких червей — в колодце, заполненном такими же червями!

Она снова подошла к нему. Но на этот раз на ее лице не было той теплой улыбки, способной растопить даже каменное сердце. Нынче ее губы дрожали от презрения к нему, от долго скрываемого отвращения. Она была несказанно высока, блестяща и прекрасна в сиянии своей ненависти, а он был непередаваемо жалок — лежащий на этом стогу, заплаканный, униженный и еле живой от осознания ее чудовищной правоты.

— Прекрати… — рыдал Игриш, стараясь укрыться от исходящего от нее света, который обнажал его истинную сущность. — Не надо… Что мне сделать?..

— Что тебе сделать? О, ты еще хочешь что-то сделать? — удивилась она его наивности. — Я знаю, что ты еще можешь сделать…

И с этими словами она подняла свою прекрасную, тонкую ступню и поднесла к его лицу:

— Покажи мне, как искренне ты раскаиваешься!

Ее черная кожа с прилипшими частичками сена почти касалась его носа. Игриш проглотил свои слезы и запоздало подступившую гордость, приподнялся и высунул язык.

— Вот так вот, хороший червь, — светлая улыбка вновь расцвела на лице Маришки, когда Игриш начал слизывать грязь с ее пяточки. — Постарайся на славу, червячок, ведь это твой единственный шанс показать, что ты еще хоть на что-то годен.

Игриш старался. Обливался слезами, дрожал от унижения, но старался. Его затошнило и едва не вывернуло наизнанку, но он не подал виду, продолжая методично водить языком, от пяты переходя к стопе. Маришка тихонько хихикала, когда язык проходился по нежной коже у пальцев.

— Ой, щекотно… Только без рук! — взвизгнула она, когда Игриш попытался удержать ее щиколотку. — У тебя же нет рук, червь, забыл? Теперь другую. И не забывай про область между пальцами — там грязи больше всего скапливается. Нет-нет, не выплевывай, глотай, глотай, кому говорят?!

Она поменяла ногу. Игриш продолжил лизать и не останавливался, однако пятка как была так и осталось черного цвета.

— Хорошо, Гришик, ты молодец, — погладила она его по макушке, когда он закончил. — Я горжусь тобой.