Два апреля - Алексей Кирносов

«Носовой отдать. Кормовой отдать».

И поползли мы в бухту, хрустя молодым ледком.

Начальник перегона, вконец несчастный, кричал с берега:

«Живее, Гурий Васильевич, ну, живее же!»

Капитан не прибавлял хода. Сейнер полз по воде, как серая тень от облака. Гурий Васильевич развернул его и нацелился. Три раза качнул вперед рукоять телеграфа. Палуба рванулась у меня из-под ног. Капитан дал «стоп», когда до берега осталось десять метров. Сейнер, чудовищно скрежеща днищем по черной чукотской гальке, вырвался из воды на две трети и замер. Тишина долбанула меня по ушам. Неожиданно прозвучала команда: «Боцман, флаг долой!»

Я очнулся, подбежал к мачте, размотал фал и медленно спустил флаг. Аккуратно сложил обтрепанное наше знамя...

Из своего люка выбрался механик Сеня Макушкин, почесался, спросил: «Или мы уже приехали в это Гонолуло?»

Капитан сказал: «Полный отбой, Семен Борисович. Спускайте воду из танков».

Сеня всплеснул черными руками, запричитал:

«Маэстро, вы сумашечий! Золотую пресную воду, которую так экономили? Да из чего поварюга будет варить нам флотский борщ?»

Гурий Васильевич сказал: «Мне странно слышать от механика такие речи. Вы же понимаете, Борисыч, что будет, если танки промерзнут».

Потом Гурий Васильевич спустился на палубу, подтащил к борту сходню, установил ее и медленно сошел на черную мокрую гальку. Он еще долго бродил вокруг сейнера, странно улыбался, то хмурил брови и поглаживал ладонью шрамы и вмятины на повидавших виды наших бортах...

Хоть и выбросились на берег, а ровно в семнадцать поварюга разлил по мискам ужин, бухнул чумичкой в медный бак. Гурий Васильевич понюхал варево, сморщился, сказал мне: «Пойдем, Евгений, в кабаре, что ли...»

Я сказал ему - неловко идти на чужие деньги, что «Только что из загранрейса. Русских денег ни сантима».

Он сказал: «Слова это».

Я спустился в кубрик, переоделся, навел необходимый глянец и взял у старпома пачку сигарет. Мы пошли через порт в поселок. Я споткнулся о какую-то железку, сказал: «Рано темнеет». Гурий Васильевич ответил: «Осень». Идем. Я сказал: «Кабы не льды в проливе Лонга, были бы уже на Камчатке». Идем. Он сказал: «Кабы не льды в проливе Лонга, кабы не туманы в море Лаптевых, кабы не штормы, кабы не головотяпство некоторых лиц... Ты собираешься зимовать?» Я ответил: «Нельзя. У меня учеба. А вы улетите или, может, останетесь?» Просто так спросил, для поддержки разговора, знал, что он не останется. Я уже тогда много знал о своем капитане. А многие решили остаться. За зимовку платили колоссальные деньги, чуть не по три оклада. Горела наша контора. Наделали делов эти льды...

- Значит, вас в Лонге зажало? - спросил старпом.

- Не зажало, - сказал Федоров. - Просто не пробились... Льды в проливе Лонга... И вышло так, что из-за них я, обыкновенный боцманишка, восьмиклассно образованный, подружился с лучшим капитаном отряда. Он весь рейс казался мне нелюдимым и странным, хотя привычки его были простыми и обращение с командой очень простое. Когда нас прихватило в горле Белого моря, он сам стоял на руле, подменяя застрадавшего морской болезнью рулевого. «Зачем тревожить подвахту, - говорил он, - ей тоже достанется в свое время». А ему вроде бы и не доставалось. Но когда на Диксоне поварюга продал мешок капусты - дело, по-моему, простительное, потому что поварюга честно разделил деньги на всю команду и не взял ни копейки сверх своей доли, - Гурий Васильевич за ухо вывел его с судна, а мне велел выбросить на причал вещички. Потом начальник перегона едва умолил капитана взять поварюгу обратно... С другими капитанами он как будто дружил, но никогда не пил с ними, а пил только в Архангельске со стареньким, обтрепанным девиатором Донат Донатычем. Сам раздевал его, пьяного, и укладывал на свою койку. А старик махал на него сморщенным кулачком и обзывал неучем и молокососом. Я привел на сейнер собачку, симпатичную такую лохматую дворнягу. Он велел убрать животное, и за это я дулся на него полрейса. Простил только в проливе Дмитрия Лаптева. Капитан Букин догнал плывущего белого медведя, и его матросы стали бить зверя баграми. Гурий Васильевич прибавил ходу, подошел сзади и долбанул Букина форштевнем в корму. Корпусу это вреда не причинило, но от сейнерной площадки полетели покореженные доски. Скандал был на весь, караван, а медведь спасся. Говорил Гурий Васильевич мало, но смотрел так, что от его взгляда я каждый раз ощущал свою недоразвитость... И вдруг он приоткрыл душу, позволил мне заглянуть в нее. Я тогда путался в хаосе, не различая тропинок. Чем больше вглядывался в жизнь, тем дальше балдел. Всерьез утверждал, что все в жизни определимо только словами «вдруг» и «кажется». И где те опорные точки, которые не зашатались бы под грузом очередной научной, философской или иной сенсации? Гурий Васильевич говорил: «Брось, боцман. Это детский, лепет и чепуха - всякую точку можно сделать опорной, только приложи усилие, чтобы опереться».

Я снова начинал: «Хаос...» - и он переходил на язык примеров: «Что может быть хаотичнее звездного неба?» Я задирал голову, глядел на беспорядочные россыпи. «Между тем каждая звезда имеет место в созвездии, номер в каталоге и роль в человеческих делах», - говорил Гурий Васильевич, и я дивился великости труда ученых работников, расписавших звезды по каталогам. И Гурий Васильевич говорил: «Не старайся, боцман, запихнуть арбуз в рот целиком. Не выйдет. Ты возьми нож и разрежь арбуз на доли. Тогда получишь удовольствие». Но я не понимал, как можно разрезать поток жизни. А потом эти льды в проливе Лонга... Мы в них ткнулись, помяли борта, ободрали краску - и отступили. Не нашлось ни единой щели. Стали на якоря в Чаунской губе. Синоптики обнадеживали: ждите, будьте наготове, лед еще разойдется. А чукчи-зверобои говорили: «Конец, наступила зима». Начальник перегона сказал: «Я больше верю чукчам, чем синоптикам», - увел караван в порт и приказал готовить суда к зимовке. Самолеты все время летали к острову Врангеля, искали воду, но воды не было. Был только паковый лед. Вы помните, что такой лед погубил Джорджа Вашингтона Де Лонга, капитана из Сан-Франциско. Я видел его карточку. Худощавый человек с длинными усами, в золотом пенсне. Он два года вел «Жаннетту» к полюсу. Ему совершенно необходимо было ступить в воображаемую точку, где пересекаются воображаемые круги меридианов. Точка была ему дороже жизни со всеми ее реальностями. Даже на славу он плевал. Он открывал острова и ни одного не назвал своим именем. Богатый человек дал ему денег на экспедицию. И в благодарность - «Жаннетта» уже покоилась на дне морском, Де Донг знал, что деньги пропащие, что сам он вряд ли увидит Сан-Франциско - он назвал остров, который открыли, идучи пешком по льду, именем богатого человека. Он небрежно, погибая сам, подарил бессмертие какому-то мистеру Беннету. Откуда берутся такие люди?..

Мы добрались до столовой, которую Гурий Васильевич именовал «кабаре». У здания стояла длинная нарта. Чукча в меховой шапке, в гимнастерке с расстегнутым воротом и ватных штанах рубил нерпу и бросал куски собакам. Они скалились, провожали глазами каждый кусок, но не двигались с места. Хватали только то мясо, которое падало у морды. Мы прошли в зал, просторный, весь в табачном дыму, сели, не снимая плащей. Гурий Васильевич спросил: «Бифштекс?» Мы всегда брали бифштекс. Нам принесли бифштексы из оленины и шампанское. Другого вина в кабаре не водилось. Вообще в поселке не водилось другого вина. Очень, наверное, не доходно возить другое вино на Чукотский берег. Гурий Васильевич улыбнулся невесело, сказал: «Ну, с приездом, боцман...» Я тоже улыбнулся, выпил вино и сказал: «Теперь уж старпом при всем желании не украдет наш сейнер».

- Забавно, - сказал Овцын. - Расскажите-ка, как ваш старпом хотел украсть сейнер?

- Тогда это было не забавно, - сказал Федоров. - Тогда я крепко перепугался. Мы стояли в порту уже с неделю, готовились потихоньку к зимовке, но могли и выйти в море, если в проливе Лонга вдруг волей божьей разойдутся льды. Мы сердились на природу, скучали и украдкой разлагались. Вечерами ходили в Дом культуры. Там были танцы, кино. Существовал и буфет. На судах оставалась вечером минимальная вахта: человек в машине и человек на палубе. Остальные развлекались по возможности. Возможности были ограниченные, поскольку бухгалтер перегона, как его ни материли, денег не давал. В тот вечер я зашел в танцевальный зал и сразу напоролся на своего капитана. Гурий Васильевич поглядел на меня укоряющим взором, сказал кисло: «Придется похлопотать у бухгалтера, чтоб выписал вам аванс». Я сказал: «Хорошо бы, - потом удивился: - А что такое?» Он сказал: «Пообносились, почтенный боцман».

В море я отвык думать, как одет. Кому это интересно в море, моржам, что ли? А тут взглянул на себя и покраснел: яловые сапоги, затасканный по вахтам свитер, брюки не разберешь в какую полоску и пиджак со следами всех смазочных материалов, которые положены сейнеру по табели снабжения. Еще я увидел, что к нам подходит девушка. Очень красивая девушка. Она улыбалась капитану. Я развернулся на сто восемьдесят и полетел на сейнер переодеваться.