В лесах. Книга первая - Павел Мельников-Печерский

И всем стало неловко при мысли об исправнике. Исправник и становой в самом деле никогда не объезжали Осиповки, зная, что у Чапурина всегда готово хорошее угощенье. Матушка Манефа, хоть и в приязни жила с полицейскими чинами, однако поспешно вышла из горницы. Была она во всем иночестве, даже в наметке[19], а в таком наряде на глаза исправнику показываться нехорошо. Скитницы были обязаны подпиской иноческим именем не зваться, иноческой одежи не носить. Фленушка осталась в горнице, на ней ничего запретного не было.

Минуты через две Патап Максимыч ввел в горницу новых гостей. То был удельный голова Песоченского приказа Михайло Васильич Скорняков с хозяюшкой, приятель Патапа Максимыча.

После обычных входных поклонов перед иконами, после установленных дедовскими преданьями приветствий и взаимных пожеланий уселись.

— Напугал же ты нас своим колокольцем, Михайло Васильич, — сказал Патап Максимыч, подводя удельного голову к столу с водками и закусками. — Мы думали, не исправника ль принесла нелегкая.

— Ха-ха-ха! — громко захохотал Скорняков. — А разве ноне стал бояться властей предержащих?

— Бояться, опричь господа бога, никого не боюсь, — спесиво отвечал Чапурин, — а не люблю, как чужой человек портит беседу. С чего же это ты по-исправничьему с колокольчиком ездишь?

— На стоешных, из приказу приехал, — с важностью погладив бороду, отвечал Михайло Васильич.

Не успели Скорняковы по первой чашке чаю выпить, как новые гости приехали: купец из города, Самсон Михайлыч Дюков, да пожилой человек в черном кафтане с мелкими пуговками и узеньким стоячим воротником, кафтан, какой обыкновенно носят рогожские, отправляясь к службе в часовню.

— Узнал старого приятеля? — поздоровавшись со всеми бывшими в горнице, спросил Дюков у Патапа Максимыча. Чапурин не узнавал.

— И я не признал бы тебя, Патап Максимыч, коли б не в дому у тебя встретился, — сказал незнакомый гость. — Постарели мы, брат, оба с тобой, ишь и тебя сединой, что инеем, подернуло… Здравствуйте, матушка Аксинья Захаровна!.. Не узнали?.. Да и я бы не узнал… Как последний раз виделись цвела ты, как маков цвет, а теперь, гляди-ка, какая стала!.. Да… Время идет да идет, а годы человека не красят… Не узнаете?..

— Никак не признать, — сказал Патап Максимыч. — Голос будто знакомый, а вспомнить не могу.

— Стуколова Якима помнишь?.. — молвил гость.

— Яким Прохорыч!.. Дружище!.. Да неужели это ты?.. — вскрикнул Патап Максимыч, обнимаясь и целуясь со Стуколовым. — А мы думали, что тебя и в живых-то давным-давно нет… Откудова?.. Какими судьбами?..

— Яким Прохорыч! — подходя к нему, сказала Аксинья Захаровна. — Сколько лет, сколько зим! И я не чаяла тебя на сем свете. Ах, сватушка, сватушка! Чать не забыл: сродни маленько бывали.

— Бывало так в старые годы, Аксинья Захаровна, — отвечал Стуколов. — Считались в сватовстве.

И Заплатин и Скорняков оказались тоже старыми приятелями Стуколова; знал он и Никифора Захарыча, когда тот еще только в годы входил. Дочерей Патапа Максимыча не знал Стуколов. Они родились после того, как покинул он родину. С тех пор больше двадцати пяти годов прошло, и о нем по Заволжью ни слуху, ни духу не было.

Стуколову было лет под шестьдесят. Был высок ростом, сухощав, и с первого взгляда было заметно, что, обладая большой телесной силой, был одарен он неистомною силой воли и необычайною твердостью духа. Худощавое, смуглое лицо его было обрамлено густою черною бородой, с сильной проседью. Раскаленными углями светились черные глаза его, и не всякий мог долго выдерживать пристально устремленный на него взгляд Стуколова. По всему было видно, что человек этот много видал на своем веку, а еще больше испытал треволнений всякого рода.

Начал расспросы Стуколов, спрашивал про людей былого времени, с которыми, живучи за Волгой, бывал в близких сношениях. И про всех почти, про кого ни спрашивал, давали ему один ответ: «помер… помер… померла».

Сидел Стуколов, склонив голову, и глядя в землю, глубоко вздыхал при таких ответах. Сознавал, что, воротясь после долгих странствий на родину, стал он в ней чужанином. Не то что людей, домов-то прежних не было; город, откуда родом был, два раза дотла выгорал и два раза вновь обстраивался. Ни родных, ни друзей не нашел на старом пепелище — всех прибрал господь. И тут-то спознал Яким Прохорыч всю правду старого русского присловья: «Не временем годы долги — долги годы отлучкой с родной стороны».

— Где ж пропадал ты все это время, Яким Прохорыч? — спросил у странника Патап Максимыч.

Маленько помолчав и окинув беглым взором сидевших в горнице, Стуколов стал говорить тихо, истово, отчеканивая каждое слово:

— Не мало государств мною исхожено, не мало морей переехано, много всяких народов очами моими видано. Привел господь во святой реке Иордане погружаться. Спасов живоносный гроб целовать, всем святым местам поклониться… Много было странствий моих…

— Неужели все двадцать пять лет ты в странстве пребывал? — спросил его Иван Григорьич. — Чай, поди, где и на месте живал?

— Как не живать! Жил и на месте, — сказал Стуколов. — За Дунаем не малое время у некрасовцев, в Молдавии у наших христиан, в Сибири, у казаков на Урале… Опять же довольно годов выжил я в Беловодье, там, далеко, в Опоньском государстве…

— Какое же это государство? Про такое я что-то не слыхивал, — спросил у паломника Патап Максимыч.

— Не мудрено, что про Опоньское царство ты не слыхивал, — сдержанно ответил Яким Прохорыч. — То государство не простое, не у всех на виду. Государство сокровенное…

— Сокровенное? — в недоуменье спросил Чапурин у Стуколова, а сидевшие в горнице с изумленьем глядели на паломника.

Замолк Яким Прохорыч. Не дал ответа. Через малое время спросил его Патап Максимыч:

— Помнится, ты в Москву уехал тогда, потом пали к нам слухи, что в монастыре каком-то проживаешь, а после того и слухов про тебя не стало.

— Постой, погоди… Все странства по ряду вам расскажу, — молвил Стуколов, выходя из раздумья и подняв голову. — Люди свои, земляки, старые други-приятели. Вам можно сказать.

— Расскажи, расскажи, старый дружище, — молвил Патап Максимыч, кладя руку на плечо паломника. — Да чайку-то еще. С ромком не хочешь ли?

— Не стану, а чайком побаловаться можно, — отвечал Стуколов, собираясь начать рассказ про свои похожденья.

— Постой, постой маленько, Яким Прохорыч, — молвила Аксинья Захаровна, подавая Стуколову чашку чая. — Вижу, о чем твоя беседа будет… Про святыню станешь рассказывать… Фленушка! Подь кликни сюда матушку Манефу. Из самого, мол, Иерусалима приехал гость, про святые места рассказывать хочет… Пусть и Евпраксеюшка придет послушать.

— Какая это Манефа? — спросил Стуколов, когда Фленушка вышла в сени.

— Да Матрену-то Максимовну, сестру Патапа Максимыча, помнишь, чай? — сказала Аксинья Захаровна.

— Матрена Максимовна?.. — оживляясь, спросил сумрачный дотоле странник. — Так она во иночестве?

— Давно. Больше двадцати годов, как она пострижена. Теперь игуменствует в Комарове, — отвечала Аксинья Захаровна.

— Так… Так…— медленно проговорил Стуколов и задумался.

Вошла мать Манефа с Фленушкой и Евпраксией. После обычных «метаний» и поклонов Яким Прохорыч пристально поглядел на старушку и дрогнувшим несколько голосом спросил у нее:

— Узнала ль меня, матушка Манефа?.. Аль забыла Якима Стуколова?

— Яким Прохорыч?.. — быстро вскинув на паломника заблиставшими глазами, вскрикнула игуменья и вдруг поправила «наметку», спустя креп на глаза…Не чаяла с тобой видеться, — прибавила она более спокойно.

Пристальным, глубоким взором глядела она на паломника. В потускневших глазах старицы загорелось что-то молодое… Перебирая лестовку, игуменья чинно уселась, еще раз поправила на голове наметку и поникла головою. Губы шептали молитву.

— Ну, рассказывай свои похождения, — молвил Патап Максимыч Якиму Прохорычу.

Стуколов стал рассказывать, часто и зорко взглядывая на смущенную игуменью.

— Горько мне стало на родной стороне. Ни на что бы того не глядел я и не знай куда бы готов деваться! Вот уже двадцать пять лет и побольше прошло с той поры, а как вспомнишь, так и теперь сердце на клочья рваться зачнет… Молодость, молодость!.. Горячая кровь тогда ходила во мне… Не стерпел обиды, а заплатить обидчику было нельзя… И решил я покинуть родну сторону, чтоб в нее до гробовой доски не заглядывать…

Ниже и ниже склоняла Манефа голову. Бледные губы спешно шептали молитву. Если б кто из бывших тут пристальнее поглядел на нее, тот заметил бы, что рука ее, перебирая лестовку, трепетно вздрагивала.

— Какая ж это обида, Яким Прохорыч? — спросил Иван Григорьич. — Что-то не припомню я, чтобы перед уходом из-за Волги с тобой горе какое приключилось.