Жестокая память. Нацистский рейх в восприятии немцев второй половины XX и начала XXI века - Александр Иванович Борозняк
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Опасности одномерной трактовки истории Третьего рейха, когда за скобки выносились проблемы национальной ответственности, не остались незамеченными учеными ФРГ. Эрнст Нольте был, несомненно, прав, выступая в 1963 г. против «грубо-упрощенной теории фашизма как политической агентуры»[426]. «Проблема вины, — писал профессор Ульрих Герберт, — решалась в ГДР четко и просто. Одновременно исключалась возможность неудобной дискуссии… Тот, кто разделял эту концепцию, заранее обеспечивал за собой место на лучшей, морально-привилегированной стороне исторической улицы». Создавалось впечатление, «будто бы история национал-социализма была всего лишь предысторией ФРГ»[427]. Столь же определенно высказывались и представители публицистики ФРГ. Ральф Джордайо констатировал: «Государство и население ГДР были своим руководством официально причислены к победителям Второй мировой войны… Ответственность за Третий рейх была объявлена исключительно прерогативой ФРГ»[428]. «А не был ли Гитлер западным немцем?», — саркастически вопрошал Петер Бендер[429].
И все же некоторые ученые ГДР не только сохраняли высокий профессиональный уровень, они пытались выйти из отведенной Им роли комментаторов партийных решений. Накопленный фактический материал требовал осмысления и анализа, не позволял оставаться в рамках прежних схем, диктовал необходимость выхода за их пределы. Однако все попытки организации дискуссий, открытых обсуждений спорных вопросов истории Третьего рейха немедленно пресекались сверху. Но время от времени историки выступали с инициативами модификации «классической марксистской концепции фашизма», по уточнению железной схемы, по ее приближению к историческому материалу, по расширению — хотя бы частичному — исследовательского пространства.
В 1964 г. Олаф Грёлер предлагал «решительно дистанцироваться от примитивных вульгарно-материалистических установок». Он выражал сомнение в том, «подходит ли к сегодняшним условиям формулировка Димитрова о фашизме как диктатуре реакционных, агрессивных и т. д. элементов монополистического капитала»[430]. Ответа на письмо Грёлера не последовало. Десятилетие спустя Курт Госвайлер (в статье, напечатанной — случайно ли? — не на немецком, а на русском языке) констатировал, что «марксистское исследование фашизма существенно отстает от буржуазного». Он называл такую ситуацию «непростительной», резонно полагая, что марксистская концепция фашизма «должна быть динамичной». Коминтерновское определение фашизма, по мнению Госвайлера, «не может быть истолковано как универсальная формула, пригодная повсюду и для всех этапов капиталистического развития, что зачастую имело и продолжает иметь место»[431].
«Среди историков ГДР, — убежден Джордж Иггерс, — было немало таких, кто, вопреки предписанным правилам, работал солидно и честно»[432]. К их числу, несомненно, относился сотрудник Института истории Академии наук ГДР Гюнтер Паулюс. В декабре 1965 г. в издательстве «Deutscher Militärverlag» вышла его 200-страничная книга «Двенадцать лет тысячелетнего рейха»[433].
Жанр работы был определен в плане издательства как популярное издание, предназначенное «для офицеров и солдат Национальной народной армии, для пропагандистов и для людей, интересующихся историей». Рукопись получила положительные (хотя и небезоговорочные) отзывы ведущих сотрудников Института марксизма-ленинизма при ЦК СЕПГ и Музея германской истории[434]. Подготовка и выпуск книги были включены в утвержденный ЦК СЕПГ план Института истории Академии наук ГДР. Тираж книги, написанной непривычно живым языком, быстро исчез с прилавков магазинов.
В предисловии к книге Паулюс предупреждал, что его задачей отнюдь не является «полное, охватывающее все факты и проблемы изложение истории Германии 1933–1945 гг.». Автор стремился «ответить на некоторые вопросы, которые были выдвинуты германской историей». Он писал, что «для знатоков проблемы в изложении не содержится ничего нового», но одновременно заявлял о своем стремлении «дать более глубокое теоретическое обоснование известным и менее известным фактам, излагая их в нетрадиционной манере»[435].
Паулюс исходил из марксистского определения фашизма, подчеркивая ведущую роль монополистического капитала в установлении и функционировании нацистской диктатуры. Наличествовали и ритуальные тезисы о «превосходстве социалистического общественного строя», об историках ФРГ как «адвокатах германского милитаризма» и т. д. Однако налицо была попытка преодоления догматических начал официальной историографии ГДР. Паулюс напоминал читателю, о чем в ГДР не принято было громко говорить: о массовой поддержке немцяму нацистской диктатуры. Гитлер, с точки зрения ученого, обладал «определенной самостоятельностью» и только «в известной мере (!) выражал волю монополистов», будучи «сильным, но не всесильным» властителем»[436]. Ученый фактически_ признавал (осторожно ссылаясь на мнение Владислава Гомулки) существование дополнительного секретного протокола к советско-германскому пакту 23 августа 1939 г.[437]
Ученый пытался подойти к проблеме воздействия войны и диктатуры на массовое сознание, на восприятие немцами итогов войны: «Свобода не явилась к нам в образе богини с дружеским взглядом и с пальмовой ветвью в руке. Свобода пришла к нам в обличии миллионов иностранных солдат в пропитанных потом грязных гимнастерках. Свобода катилась на танках через наши улицы, стучала прикладами в наши двери, ее голосами были свист пуль, взрывы бомб и гром пушек. Для многих из нас встреча со свободой была болезненной, но целебной»[438].
За год до выхода книги в связи с публикацией доклада Паулюса о причинах Второй мировой войны в ведомственном бюллетене Института истории произошло расследование на партийном (вплоть до отдела науки ЦК СЕПГ) и административном уровнях. В укор ученому ставилось то, что он был инициатором встречи историков ГДР и ФРГ, проходившей осенью 1964 г. Паулюс и его немногочисленные сторонники в институте именовались «фракцией, выступавшей за диалог с идеологическими и политическими противниками». Паулюс был снят с поста руководителя сектора периода 1917–1945 гг. Института истории[439], но запланированный выпуск его книги состоялся.
Буквально через несколько дней, в декабре 1965 г., был созван пленум ЦК СЕПГ, начавший новую атаку против «притупления политико-идеологической бдительности», «ослабления классовых позиций и коммунистической партийности»[440]. В начале 1966 г. дирекция Центрального института истории докладывала на «самый верх», что среди подведомственных ученых все еще распространены «опасения прослыть догматиками». Речь шла в том числе о неординардном отношении к «группе Моммзена и других»[441]. Один из руководителей института в октябре 1964 г. сообщал партийному руководству: «У меня еще не было времени изучить книгу Моммзена. Поэтому я не могу дать точной оценки ее идеологическим установкам. Но я наверняка не ошибусь, что его социологизм отличается от милитаристских и империалистических концепций, но не имеет ничего общего с марксизмом. Речь идет о рафинированном методе идеологической маскировки, которую практикуют ученики Ганса Ротфельса и Вернера Конце»[442].
В Советском Союзе хрущевская «оттепель» явственно сменялась неосталинистскими заморозками. Начинавшаяся в Москве ползучая ресталинизация нашла ревностных поклонников и подражателей в
