Пособие по укладке парашюта - Екатерина Великина

– детская смесь «Малыш» (из которой я немедленно навострячилась изготавливать трюфель);

– кисель сухой брикетированный (его я хавала прямо так, в часы особых раздумий);

– ирис фруктовый весовой (шел в пищу за неимением киселя).

Всяческие заморские блага в виде апельсинов, сушеных бананов и мандаринов появлялись на прилавках чрезвычайно редко, и за них приходилось бороться.

– Катя, в шестом выкинули яблоки, – звонила мне с работы мама. – Скажи своему папаше, что если он хочет, чтобы его ребенок ел фрукты, то пусть берет рюкзак и к семи часам подойдет к магазину… Да, а если ты сама хочешь есть фрукты, то отправляйся туда немедленно и займи очередь.

Я отправлялась в шестой магазин и действительно занимала очередь, после чего меня сменяла пришедшая с работы мама, а в самом конце приходил папашка с сумкой, и хорошо, если яблоки не кончались перед нашим носом.

Поэтому неудивительно, что в вопросах провизии родители проявляли недюжинную изобретательность и использовали любую возможность пополнить запас хавчика. Собственно, возможностей у них было не так уж и много. Мясом можно было разжиться у охотников, но так как, к моему глубочайшему сожалению, свиней в тайге не водилось, весь животный белок сводился к лосятине. Колбасы же, сладости и прочие деликатесы закупались в городе Мирный, который находился в 100 километрах от нашего поселка.

Поездок предков в Мирный я ждала с трепетом. Во-первых, оттуда мне привозился Ужасно Дефицитный Торт «Птичье молоко», который, как вы понимаете, был прекраснее сухого киселя абсолютно во всех отношениях. А во-вторых, их отъезд был практически единственной возможностью прогулять школу без антрепризы: «Что-то, мама, у меня в глазах потемнело», и не получить за это по ушам.

Наверное, не стоит и говорить, что дни родительских вылазок были рассчитаны мной до минуты. Утром мама с папой вставали, готовили мне завтрак и отправляли в школу, после чего за ними приезжала машина, и они отбывали за покупками вплоть до 17.00. Как раз когда родители погружались в машину, я плевала на школьный порог, разворачиваясь на 90 градусов, и преспокойно пехала до дома, радостно позвякивая ранцем. Впереди меня ждали несколько часов отменного ничегонеделания, увенчанные Ужасно Дефицитным Тортом.

День, о котором я пишу, ничем не отличался от прочих. Точно так же, как и всегда, меня накормили, укутали и выпихнули в школу.

– Сегодня мы уезжаем в город, – сказала мне мама перед выходом. – Первое на плите, второе в холодильнике, шарф на улице не снимать! Если что-то случится – пойдешь к Людмиле Павловне.

– Да что может случиться, мамочка? Все будет отличненько! – ответила ей я и, гаденько ухмыляясь, отправилась в сторону учебки. Спустя полчаса, совершив ритуальный плевок на крыльцо дома знаний, я, как всегда, развернулась и почапала обратно. Мое и без того прекрасное настроение было прекрасным вдвойне: помимо Дефицитного Торта, меня ожидала запрятанная под подушкой кассета с историческим фильмом «Калигула». Эту дефицитную киноленту я намыла у соседки по подъезду и до последнего дня хранила в тайне, чтобы ознакомиться с сюжетом без лишних свидетелей.

И вот, значит, в таких приподнятых чувствах дохожу я до хаты, и прямо перед дверью выясняется весьма тривиальная вещь: ключи от квартиры лежат в квартире, на полочке перед зеркалом, а мой Катечкинский карман девственно пуст, и проникнуть в дом нет ну никакой возможности.

Сказать вам, что настроение мое испортилось, значит, ничего не сказать… Рисовавшиеся в моей голове перспективы были одна тухлее другой. Возврат в школку я отмела сразу же по причине неспортивности, а утренний визит к Людмиле Павловне возможным не представлялся: хоть и была она круглой дурой, но для того чтобы понять, что уроки в девять утра не заканчиваются, семи пядей не требуется.

От огорчения я присела на ступеньку и принялась размышлять о судьбах мира. О судьбах размышлялось плохо, но зато в процессе мне вспомнилось, что совсем недавно наша соседка тетя Лена захлопнула дверь, и дядя Коля залезал в форточку за ключами.

«А что, это неплохо, – подумала Катечкина. – Я гораздо меньше дядя Коли, да и живут они на втором, а мы на первом. И вообще…»

За этими размышлениями я совершенно незаметно для себя вышла и обогнула дом с другой стороны.

Заветная форточка была открыта, а прямо под окошком проходила высокая теплотрасса, что окончательно развеяло мои сомнения.

Минут пять я покоряла теплотрассу, а взобравшись на нее, преспокойно дошла до своего окошка. Распахнув форточку пошире, я встала ногами на подоконник и полезла внутрь. То, что соседский дядя Коля не пролезал в форточку, а использовал ее для того, чтобы открыть шпингалет на оконной раме и войти через окно целиком, стало очевидным только в тот момент, когда лучшая половина моего тела находилась в квартире, а худшая торчала по ту сторону мира. Дотянуться до шпингалета было нереально, так как мои 140 были полным фуфелом по сравнению с дяди Колиными 203, и я расстроилась. Способов развития событий было очень немного. Вернее говоря, мало, потому что их было всего два.

Вариант продолжить путь и рухнуть внутрь рыбкой не слишком радовал – под окном не было дивана, а перспектива разбить хлебало об холодный дощатый пол в мои планы не входила.

Второй вариант, а именно лезть назад и топать к Людмиле Павловне, был, безусловно, пораженческим, но членовредительства не подразумевал, и поэтому я выбрала именно его.

Но, как известно, человек предполагает, а Бог располагает: как я ни тырилась наружу из окна, проклятая форточка не желала меня отпускать. Слабые попытки вылезти ни к чему не приводили, а когда я пыталась оттолкнуться сильнее, окно предательски трещало и грозилось рухнуть. То, что школьный прогул будет мышиным писком по сравнению с обрушением оконного проема, было очевидно, поэтому я прекратила возню и замерла до лучших времен, положившись на волю Всевышнего.

Как раз когда моя худшая половина начала отчаянно сигнализировать мне о том, что на улице не лето, а у Всевышнего есть дела поважнее, в квартире зазвонил телефон. Но не успела я испугаться от резкого звука телефонного звонка, как возник другой звук, который испугал меня гораздо больше.

– Але, – сказал кто-то из соседней комнаты. Голос Кого-то так подозрительно напоминал голос моей мамы, что худшая моя половина сжалась, а лучшая закрыла глаза.

«Не дай пропасть, Господи», – подумала я и, собрав последние силы, предприняла заключительную попытку вылезти наружу. Делать этого не следовало, потому что окно издало жуткий скрип и в комнату заглянула мама. Завизжали мы одновременно, и, должно быть, от ужаса лучшая моя половина таки перевесила худшую, и точно куль с дерьмом, я полетела вниз, на пол.

– Ну вот и пришли, – сказала я маме перед тем, как отключиться.

Единственный плюс в моем отчаянном приземлении заключался в том, что в школу я еще пару недель не ходила. Разбитое хлебало и подозрение на сотрясение были покруче гриппа и антреприз с «темнотой в глазах» не требовали.

А второй плюс получился долговременным.

Каждый раз мириться, когда мы с мамой ссоримся, она всегда первая приходит. Как вспомню, говорит, как ты с воем на меня из форточки вывались, так сразу понимаю, что на дураков не обижаются.

О том, как Катечкина работала снегуркой

(новогоднее)

Давно известно, что каждая среднестатистическая школьница мечтает о туфлях на шпильках, респектабельном сюпруге и карьере Снегурки. Как вы понимаете, тотального невезения в жизни не бывает, поэтому в роли внучки Мороза я все-таки блеснула.

Наступление 1992 года не сулило мне ничего хорошего. В начале декабря моя мама получила командировку в Москву и стремительно улетела, оставив юную Катечкину с папенькой. Вплоть до 25-го числа наша жизнь была прекрасна. Конечно, как правильно развлекать ребенка, папенька не знал, но это удачно компенсировалось его недогадливостью по поводу школьного дневника, в котором вот уже неделю тосковала жирная параша по алгебре. От параши я грустила, но когда дневник не потребовали и на восьмой день, тут же замазала двойку типографской мазилкой «Шрифт» и принялась готовиться к новогодней елке. За неумеренную тягу к трещанию языком школьный комитет выделил мне роль сороки-воровки, предполагающую эпический полет вокруг зала со словами «Не зажжется ваша елка, не зажжется». В качестве реквизита мне выдали огромных размеров клюв и мятую бумажку со словами.

«Ну и что, что не Золушка? – успокаивала себя я. – Зато костюм сороки даже папенька смастерит, главное, что клюв-то уже есть, а остальное придумаем».

Двадцать пятого утром, примерив изготовленный папой наряд у зеркала, я поняла, что, во-первых, орнитолог из родителя так себе, а во-вторых, жизнь закончена.

Черные жилетка с юбкой, пионерская рубашка с оторванным шевроном и красные пластиковые бусы шансов на овации не оставляли. Никаких сорок-воровок в зеркале не было и близко, но зато ободранный «ребенок-сексот в бусах» был налицо. Пожалуй, только таблички «Она расстреливала еврейских детей» не хватало.