Гибель империи. Уроки для современной России - Гайдар Егор Тимурович

Старший сын крестьянина продолжал вести хозяйство, его младшие братья искали работу в городе. Масштабная эмиграция из Европы за океан, во многом обусловленная стремлением сохранить положение крестьянина, фермера, нежелание стать промышленным рабочим – наглядное свидетельство позитивной оценки сельскохозяйственного труда на протяжении первых десятилетий индустриализации.

В странах догоняющей индустриализации события развиваются иначе. Здесь роль государства в ускорении промышленного развития выше. Государственные инвестиции надо финансировать. Если подавляющая часть экономической деятельности сосредоточена в деревне, то крестьяне – естественный объект налогообложения, необходимого для реализации государственных инвестиционных проектов.

То, в какой степени переобложение крестьянства сдерживало аграрное развитие в России в 1870–1913 гг., предмет многолетней дискуссии профессионалов, занимающихся экономической историей. Однако связь сохранения общины в течение десятилетий после отмены крепостного права с фискальными соображениями, стремлением использовать круговую поруку как инструмент налогообложения, помогающий обеспечить финансовые ресурсы для железнодорожного строительства, очевидна.

Модель догоняющей индустриализации создавала политические риски. Их опасность в полной мере проявилась в России в начале XX в. Однако и в это время политика царского правительства не вела к аграрному кризису, при котором промышленное производство растет на фоне сокращения сельскохозяйственного. Средняя по десятилетиям урожайность зерна устойчиво росла. Россия оставалась его крупнейшим экспортером (см. табл. 4.4, 4.5).

Таблица 4.4. Среднегодовое производство зерна в России в 1891–1913 гг.

Источник: Лященко П. И. История русского народного хозяйства. М.; Л.: Государственное изд-во, 1930.

Таблица 4.5. Среднегодовой экспорт зерна в 1896–1913 гг., млн т

Источник: Данные по России см.: Лященко П. И. История русского народного хозяйства.

По остальным странам данные см.: Mitchell В. R. International Historical Statistics. London: Macmillan Reference LTD., 1998.

Социалистическая модель индустриализации, сформированная в СССР в конце 1920-х – начале 1930-х гг., на первый взгляд продолжает традиционную для России конца XIX – начала XX в. линию на организуемую государством, финансируемую за счет деревни догоняющую индустриализацию. Но процесс изъятия ресурсов из деревни становится несоизмеримо более интенсивным и масштабным. По существу, речь идет уже о другом типе развития.

Коллективизация, лишение крестьян свободы передвижения, выбора места работы и жительства, принудительная работа, за которую не платят, необходимость кормить семью за счет личного подсобного хозяйства, на которое во второй половине 1940-х гг. налагаются высокие натуральные и денежные налоги, равнозначны восстановлению крепостного права. Разница в том, что государство становится не одним из крепостников, а единственным барином. При современных средствах контроля и организации насилия, при отсутствии моральных ограничений, убежденности властей в том, что происходящее в деревне не слишком важно по сравнению с ростом капиталовложений в промышленность, – все это снимает характерные для аграрных обществ пределы изъятия ресурсов у крестьян, а масштабы перераспределения средств из деревни в город оказываются беспрецедентными в мировой истории.

Если работа в общественном хозяйстве принудительная, если она превращается в некий вид барщины – системы организации хозяйства, хорошо известной поколениям российских крестьян, то неизбежно восстанавливаются нормы трудовой этики дореформенной России, описанные в русской литературе. Отношение к работе на барина как к повинности, которой при возможности стремятся избежать, в условиях крепостного права рационально. Проявления такого отношения хорошо видны в странах Восточной Европы, прошедших в XV–XIX вв. период вторичного закрепощения. В России оно отражено в таких пословицах, как “работа не волк, в лес не убежит”, “дураков работа любит”, и, наконец, в том что “раб” и “работа” имеют один корень. Примеров народной мудрости, отражающих отношение к подневольному труду, в российском фольклоре, как и в фольклоре других восточноевропейских народов, немало.

С начала 1930-х гг. идет процесс эрозии трудовой этики, формировавшейся в России в 1860-1920-х гг. Ее носителями были крепкие крестьяне, осознавшие, что они работают на себя, на свою семью, что такой труд не то же самое, что работа на барина, что даже при сохранении общины можно стать зажиточными; понимающие, что для этого надо много работать, учить детей, осваивать новые технологии. Уничтожение этого слоя было беспрецедентным в истории ударом по слабой, зародившейся в России лишь после отмены крепостного права этике крестьянского труда. Долгосрочные последствия принятого в 1928–1929 гг. решения хорошо понятны тем, кто и сегодня занимается социально-экономическими проблемами российской деревни.

За десятилетие, между 1928 и 1938 гг., факторная продуктивность советского сельского хозяйства сократилась по сравнению с инерционным сценарием развития (рост на 1 % в год) примерно на четверть. В предшествующей истории современного экономического роста такого не происходило никогда. Урожаи зерна достигли уровня 1925–1929 гг. лишь в 1950–1954 гг. Столь длинный период стагнации был также беспрецедентным для стран, вступивших в процесс современного экономического роста[269].

Социальное положение крестьян в этот период – подчеркнуто ущербное, несопоставимое с тем, в котором находились рабочие. Колхозники в СССР, составлявшие в 1930-1950-х гг. большую часть населения, были классом откровенно дискриминируемым. Их годовые денежные доходы близки к месячной зарплате рабочего. С конца 1940-х гг. индивидуальные хозяйства были обложены высокими денежными и натуральными налогами, чтобы заставить крестьян больше внимания уделять работе в колхозах. Крестьяне начали избавляться от коров, вырубать фруктовые деревья. В 1950 г. 40 % крестьянских семей не держали молочного скота[270].

Если в странах – лидерах современного экономического роста положение крестьянина и промышленного рабочего различалось стилем жизни, характером работы, но не уровнем средних доходов, то в СССР этот разрыв был огромным. Отсюда иной по отношению к странам-лидерам характер миграции в город, различие в составе участников этого процесса.

В странах – лидерах современного экономического роста выбор в пользу сельской занятости не был связан с недостатком способностей, трудолюбия, адаптивности. Старшие сыновья, как правило, остававшиеся в деревне, продолжавшие вести хозяйство, воспитывались в такой же семье, как и младшие, уезжавшие в город. Выбор определялся обстоятельствами рождения. Традиционная трудовая этика в деревне не была подорвана. Промышленность росла, но и сельское хозяйство динамично развивалось. Многие страны – лидеры современного экономического роста были и остаются крупнейшими нетто-экспортерами продовольствия (см. табл. 4.6).

Таблица 4.6. Сальдо торговли продовольствием в США, Канаде, Австралии и Франции в среднем за год в 1961–1990 гг.

Источник: FAOSTAT data, 2005.

В Советском Союзе при действующих ограничениях всегда существовали каналы миграции из деревни в город. Но состав тех, кто оставался в деревне и уезжал из нее, был иным, чем в странах, не прошедших социалистическую индустриализацию. Социалистическая модель развития создавала мотивы, подталкивающие наиболее грамотных, энергичных крестьянских детей найти способ любой ценой переехать в город.