Лавровы - Михаил Слонимский

Все изуродованные и убитые вспоминались Борису. Однажды, еще в первые дни пребывания его на фронте, рядом с ним в окопе был ранен солдат: осколком снаряда ему раздробило руку. Солдат заплакал, приговаривая:

— Чем же я работать буду, братцы!

Борис тогда удивлялся: как можно плакать от раны! Как не стыдно! Но солдат плакал не от боли.

Борис не понимал тогда, что это значит — работнику остаться без руки. Никто из тех, кто затеял эту войну и командовал ею, не поможет ему. Чужая, враждебная власть гнала на войну, превращала в инвалидов, убивала.

Но ведь он, Борис, выступил против этой власти, враждебной народу. Он убил Херинга и этим ускорил присоединение саперного батальона к восставшим. Наверное, во всех полках нашлись такие же люди, которые прежде других решились на такого рода поступки. И не только в полках. И не непременно они именно убили — в большинстве петербургских полков все офицеры остались в целости. Но именно такие люди должны быть передовыми людьми революции. И он, Борис, не мог не убить полковника Херинга: ведь тот, усмирив, расстрелял бы больше, чем одного человека.

«До чего не свободен человек в своих поступках, — думал Борис. — Я совсем не хочу убивать, мне противно это, и вот я должен был убить Херинга. И еще раз убил бы, если бы встретился».

Борису вспоминалось, как и после революции ехидно улыбался Козловский: «Война двадцать лет будет. Это уж точно, с ручательством». Что же изменилось? Как надо жить и что делать?..

Он не мог как следует разобраться в событиях. Но на этот раз, как уверяла Надя, он, может быть, и в самом деле просто физически был неспособен к какой-либо активной деятельности, даже к напряженному размышлению. Рана оказалась очень тяжелой, она истощила его. И когда комиссия на шесть месяцев освободила Бориса от военной службы, он без возражений принял от Нади деньги и уехал на поправку в выбранный ею финский санаторий.

Маленькая саврасая лошаденка живо доставила таратайку с Борисом к пансиону «Монрепо». От станции Кавантсаари до «Монрепо» было не больше трех верст. Финн молча принял плату и погнал таратайку обратно на станцию; за всю дорогу он не сказал Борису ни слова.

Большая двухэтажная дача, выкрашенная в кирпичный цвет, с вывеской «Монрепо» над террасой, возвышалась на гребне холма. Крутым склоном холм спускался к большому озеру; сад окружал дачу; меж сосной, елью и березой рос жесткий, колючий вереск; воздух был сух и прозрачен.

Хозяйка пансиона вышла навстречу новому гостю.

Она скосила глаз на солдатский вещевой мешок, который заменял Борису чемодан, но тут же, изобразив улыбку на своем хоть и широком, но суховатом лице, пригласила Бориса в дом. Она провела его в назначенную ему комнату во втором этаже. Кровать, комод, соломенное кресло, деревянный стул, коротенькая кушетка и умывальник были поставлены тут для Бориса. Борис умылся с дороги, надел чистое белье и выглянул в окно. Отсюда был виден противоположный берег озера, также поросший сосной, елью и березой.

— Хорошо, — сказал Борис.

Звон колокола позвал его к обеду.

В столовой за большим столом сидели обитатели «Монрепо». Борис обрадовался, увидев, что их не так много: полная дама с двумя детьми — мальчиком и девочкой, еще одна дама — молоденькая и худая, еще дама с простоватым лицом, все время объяснявшая что-то сидевшей рядом с ней толстой девочке («Должно быть, бонна», — подумал Борис), и мужчина с черными усиками, необыкновенно подвижной и живой.

Он уставился на Бориса, чуть только тот вошел в комнату. Заложив левую руку за борт синего пиджака и слегка нахмурив густые брови, он внимательно оглядел Бориса с ног до головы. Гимнастерка без погон (штаны были на Борисе штатские), видимо, удивила его. Склонив голову к левому плечу, он разглядывал Бориса с некоторым сомнением.

Хозяйка указала Борису место за столом — между бонной и молоденькой дамочкой. Подвижной мужчина сидел рядом с бонной. Он все еще глядел на Бориса, как бы оценивая этого человека: что он стоит и как к нему отнестись. Наконец он обратился к Борису:

— Вы сегодня прибыли? Позвольте познакомиться — Беренс.

— Лавров, — ответил Борис.

— Лавров? — повторил мужчина, взял со стола салфетку, разложил ее у себя на коленях и снова уставился на Бориса. — Я тоже некогда был офицером.

— Да? — вежливо поддержал разговор Борис и принял тарелку с супом.

Хозяйка уже разливала суп, и горничная разносила налитые тарелки.

— Вы артиллерист или кавалерист? — продолжал расспрашивать Беренс.

«Чего он ко мне пристал?» — подумал Борис и ответил:

— Пехотинец.

— Ах, пехотинец!

Отложив ложку, Беренс даже потер руки, как будто от удовольствия. Потом вновь принялся за суп. Уже не глядя на Бориса, он успокоенно сказал:

— Значит, вы пехотный офицер?

— Нет, солдат, — поправил Борис.

— Солдат?

И Беренс замер с ложкой, не донесенной ко рту, и лицом, обращенным к Борису.

— Солдат? — повторил он.

Хозяйка пансиона, не понимавшая, почему господин Беренс так пристал к ее новому жильцу, и не сочувствовавшая этому, постаралась придать разговору другое направление.

— Ах, это ужасно, когда образованный, культурный человек солдатом попал! — воскликнула она.

Полная дама вздохнула и сказала с таким невероятным, почти утрированным акцентом, что Борис чуть не фыркнул:

— Да, очинь ужясно.

Хозяйка пансиона, начавшая уже угадывать мысли господина Беренса, прибавила, обращаясь к Борису:

— Я знал вашего отца. Это был образованный, культурный человек и очень большой инженер. Мой хороший подруга, мадмуазель Надя, говорил мне, что вы студент (она произнесла: «штудент»).

Борис не успел ответить ей. Господин Беренс задвигался, заулыбался, даже махнул рукой — и все это с таким оживлением, что стул заскрипел.

— Ваш отец — инженер? — заговорил он. — Я тоже инженер. У меня завод под Петербургом. Ко мне солдаты ворвались. Я к ним навстречу (он сделал внезапное ударение на последнем слоге — должно быть, от волнения) с револьвером (тут он ударил на первое «е»). Они меня хотели убить. Меня! Без меня нет завода, нет!

Усатый мужчина резнул ладонью по воздуху, изображая гладкое место.

— Завод без меня станет! Рабочие будут голодать!

— Господин Беренс очень волнуется, — пояснила хозяйка (громкий голос усача потребовал ее комментариев). — Ах, это ужасно, когда на образованного, культурного человека так грозят!

— Терпеть не могу солдат, — заключил господин Беренс. — Если бы не они, ничего бы не было. А теперь очень трудно работать. Когда я узнал, что вы солдат, я был очень недоволен. Но ваш отец инженер. Мы будем друзьями. Га!

Тут он с такой силой ударил себя по лбу, что полная дама вздрогнула, а молоденькая почему-то глянула на пол: ей, кажется, представилось, что череп господина Беренса сейчас упадет под стол и разобьется на мелкие осколки.

— Га! — воскликнул господин Беренс. — Инженер Лавров! Я знал инженера Лаврова — он работал на… — Он назвал завод, на котором действительно работал отец Бориса. — Он умер, инженер Лавров! — радостно восклицал господин Беренс. — Я знал его! Он умер! — Спохватившись, он мгновенно заменил радостные интонации самыми печальными. Он сказал Борису тихо, с глубокой грустью: — Ваш отец умер. Это огромная потеря для страны. Мы с вами — друзья.

Совсем успокоившись, он приступил к жаркому.

Борис удивлялся: почему то обстоятельство, что господин Беренс знал отца, успокоило его в отношении сына?

Застольная беседа продолжалась. Полная дама ровным, без всяких интонаций, голосом говорила о себе. Понемногу выяснилось, что этой даме принадлежит чуть ли не половина Лифляндии. Она не хвасталась этим, а жаловалась: столько хлопот! Она так счастлива, что хоть на месяц вырвалась на волю!

После обеда молоденькая дама, вся зашевелившись, спросила Бориса:

— Вам нравится Финляндия?

И пошла в гостиную.

— Нравится, — отвечал Борис, принужденный для ответа последовать за ней.

— Правда, очень красивые места?

— Да…

Борис ничего, кроме этого «да», не мог придумать.

— А какой воздух! Настоящий горный воздух!

Дамочка опустилась на диван и указала Борису место рядом с собой.

— Да, — согласился Борис, — воздух…

Он был смущен и не знал, о чем говорить. Ему хотелось к себе в комнату.

Дамочка глядела на него с ожиданием. Господин Беренс подошел к нему, заложив руки в карманы и выпячивая грудь: обед всегда действовал на него возбуждающе.

Собравшись с духом, Борис продолжал:

— Воздух дивный («Откуда взялось у меня это слово?» — подумал он с удивлением). Роскошный воздух. После Петербурга — чудесно. Вы знаете, в Польше тоже замечательный воздух. Я в Польше провел полгода, на фронте.