Избранное - Станислав Родионов

— А что есть жизнь, Паша?

— Та ж война, только безокопная. Это как в море пойти вдвоем в одной смоленке. Тут тебе и неприятности, и начальство, и старость, и болезни, и всякие стихийные циклончики налетают. Женятся-то, чтоб вместях переплыть это море. Об этом и договариваются. Неужто живут из-за одной любви? Верно говорят, что, мол, он или она бросили друг дружку. Бросили посреди житейского моря. Я б сказал, и не бросили, а предали. Как бы на почве любви перелез в другую лодку, а ты дальше греби одна, авось выплывешь.

— По-твоему, любишь, нет, а живи до смерти?

— Помнишь старшину Нехайчика? Зараза был заразой. А мы бросили его?

— Ты, Паша, сгущаешь тучи, — сказал я, наливая пятую чашку.

Он тоже налил пятую, ведь чай вроде пива — не оторвешься. Паша-то хоть и нудный, да разумный. Голос у него хриплый, ветрами продутый, морозами прогнутый, но есть. И этим вот вдруг неузнаваемым голосом он поддел меня, как слезами:

— Ты, Коля, жены моей первой не видел. Это которая в войну погибла. Год мы с ней и прожили. Неказистая была, маленькая, ни рожи ни кожи. После войны я королеву взял. Видная из себя, как наше озеро. Двадцать лет прожили. После ее смерти и другие бабы имелись. Но скажу тебе, дружок мой Коля, вот ту, неказистую-то, до сих пор на душе имею. Мы с тобой всего повидали, слезы у нас давно все иссякли. А как увижу ее во сне — проснусь и заплачу, как покинутое дите…

— На хрена ты лезешь в душу! — взъярился я, бросил чай и отошел к окну…

На тополе, на моей построечке, торчал аист и кивал своим длиннющим клювом-шилом. Постоял, поозирался и улетел. Язви его. Потом откуда ни возьмись опять спланировал на мою площадку. Все чего-то приглядывался — вертел своей резиновой шеей. Видать, подвоха ждал. И так, считай, весь день. Ну и язви его.

3

А на второе утро, батюшки мои, их уже пара. Аистиха появилась. Стоит, утаптывает, укладывает, а ейный муженек носит сучочки да сухую травку. Вкалывали, дай боже, до самого вечера.

В конце дня она села и сидит себе. Он ей принесет что, она все под себя или около. И вот ведь птица какая взаимоуважительная: он подлетит с веткой в клюве — так она не то чтобы ноль внимания или похамничать, а и пощелкает, и встанет, и покивает. Смешно, но приятно и аисту, и нам, с земли смотрящим.

К вечеру у аистихи, считай, один клюв торчал на длинной шее — всю он ее обложил мягким разным материалом для теплоизоляции.

— Никак она на яйца села, — сказал Павел.

— Леший ее знает. Кого б спросить про образ их жизни.

— Сходи к профессору наук.

— Что за зверь?

— Профессор малахольный, приезжает на летнее жительство…

— А чего малахольный?

И рассказал мне Паша про него.

Этот профессор стал колоть дрова, засадил топор в сосновую чурку и тащил его оттуда два дня. А на третий Федька Лычин за рубль вытянул топор одной рукой, левой.

Этот профессор захотел вырастить небывалую клубнику и вместо навозу поставил меж грядок приемник — мол, от музыки все растет спорее. Клубнике эта музыка оказалась до лампочки, а приемник украли, поскольку распевал всю ночь.

Этого профессора соседка попросила загнать овец, а сама в сельмаг побежала. Профессор загнал. Во-первых, не соседских, а чужих; во-вторых, не овец, а коз; в-третьих, не в хлев, а в избу…

Много Паша поведал мне подобного. Получалось, что такой малахольный и может знать про аистов. Пошел я…

Деревенская улица вечером — что тебе городской проспект. Коровы идут, как павы, — несут свои тяжелые вымени. Барашки блекочут и уже взбивают пыль, хоть и май. Звуки разные странные, вроде львиного рыка, откуда-то берутся. Гуси белой ниткой вдалеке прошивают мой путь. А в палисадниках уже чего-то зреет.

У окна крайней избы помахивал молотком высокий, два меня, старик в обвисшей шляпе. Очки на носу. Белая борода махонькая, как одолженная. Натуральный профессор. Паз конопатил.

— Не клин да не мох, плотник бы сдох, — поприветствовал я через калитку.

— Понимаете ли, дует.

— Я к вам по делу, Аркадий Самсонович…

— К вашим услугам.

Он бросил окно и подошел к заборчику. Лет на десять подревлее меня. Нос крупный, как у аиста. Лицо красное, уже ветром и солнцем тронутое. Натуральный профессор.

— Что-то вас не припомню…

— Дружок я Павла Ватажникова, Николай Фадеич, гощу у него.

— Тогда прошу в дом, — решил профессор по-люд-ски, но ведь и я к нему подошел с культурной стороны.

Внешне изба избой, а внутри, извините, жизнь городская. Одна русская печка и осталась. Все шло по одной стеночке в своем порядке: диван, телевизор, шкаф, торшер… По другой стенке книг было столько, что, упади они все враз, мы бы с профессором имели контузию.

— Я первый приехал, без жены, но чаек организую, — как бы начал оправдываться профессор.

— Как аист…

— То есть?

— Он тоже наперед аистихи прилетает разузнать насчет лягушек, поскольку его супруга их кушает.

— Моя супруга лягушек не кушает, — насупился профессор.

Подсел я к столу, как и положено гостю. Хозяин звенит чашками, а попутно интересуется:

— Так какое у вас дело?

— Научное, как к профессору.

— Э, профессор-то профессор, но на пенсии.

— Всё перезабыли?

— Нет, разумеется. Что вас интересует?

— Жизнь белых птиц, а конкретнее — пернатых аистов.

— Не уловил…

— Уточняю: жизнь пернатых птиц, а конкретнее — белых аистов.

— Николай Фадеевич, я же турколог.

— Ваша национальность, Аркадий Самсонович, значения тут не имеет, — вежливо подправил я.

— То есть?

— Говорю, мне до лампочки, что вы турок.

— Да не турок я, а специалист по турецкому языку и турецкой культуре.

Вот почему у него бородка не русская.

— И в птицах не кумекаете?

— Ничегошеньки.

Я, конечно, понимаю, что каждый профессор только в своем деле профессор. Но все-таки. Свое дело своим делом, а знать о смысле всего существующего профессор обязан. О деревьях, воде, земле и белых аистах. Уж не говоря про вторую сущность.

— А я понадеялся на ваш общий уровень.

— Дорогой Николай Фадеевич, специализация достигла невероятного размаха. Приведу такой пример… Бывало, захотел мужик сочинить песню. Придумал, взял гармошку и запел. А теперь? Один пишет слова, второй пишет музыку, третий аранжирует, а четвертый поет.

Но тут профессор удивил меня вовсе. Я ждал чаю грузинского, неважно под каким номером, а он ставит термос литра на два. В нем и чай, чернющий, как деготь. Извините, пить такой чай — что есть вареные огурцы. Но в гостях сам себе не хозяин. Однако профессор не растерялся — выставил сгущенку с конфетами.

— Тогда, Аркадий Самсонович, в этой самой науке дураку легче укрепиться.

— Почему вы так думаете?

— Ум-то есть понимание не одного дерева, а всего леса.

— Слова «дурак» наука не признает, Николай Фадеевич.

— Как так?

— Это обывательское понятие, годное для рынков и коммунальных кухонь.

— Чего ж признает наука?

— Способный, одаренный, талантливый… Или же неспособный, бесталанный…

— А как же в науке дураков зовут?

— Николай Фадеевич, ну что такое «дурак»? Да вы разденьтесь…

Он и сам скинул малахай не малахай, но пальтецо бабье с оторочкой вроде бы из кошачьих хвостов. Правда, под бабьим пальтецом оказалась бабья кофта с помпончиками на груди. Сбросил и я свой зипун, Пашей одолженный, а попутно рассказал профессору байку, поскольку дураков он никогда не видел…

…Приобрел один мужик дачный участок и обзавелся хозяйством дай бог всякому. Дом на каменном фундаменте и со вторым этажом. Паровое отопление с душем. Две теплицы с помидорами. Клубника зреет — как пройдет, так ведро. А в сарае кроликов пара сотен… Только стало у мужика сердце пошаливать. Да тут еще старший сын пристрастился к напиткам градусным… А младшая дочь со шпанистым парнем связалась и уехала с ним куда глаза глядят. Жена и того лучше отмочила — к соседу по даче ушла… Задумался мужик, взял воду из колодца и снес на анализ. И оказалось в той воде повышенное присутствие железа. Хлопнул он себя по лбу: «Вот отчего мои беды! От железа!» Ну?

— Загадочный случай, — удивился профессор.

— Так кто этот мужик — неспособный или бесталанный?

— Нелогичный.

— Да он дурак натуральный!

— И все-таки вашего критерия я не улавливаю, Николай Фадеевич.

Непонятное слово «критерий» он зря ввернул, хотя догадаться можно, что ему не взять в толк, как я дураков разню. Эх, было бы умных поболе, а подходящий критерий мы бы сыскали. Да и какой там критерий — у дурака на лбу писано, какую должность занимает да сколько получает.

— Аркадий Самсонович, а ведь дело проще шурупа… Кто силен в первой сущности, тот способный, а кто силен во второй сущности, тот умный.

Тут профессор — между прочим, очень похожий на многопудового дятла в очках — глянул на меня подозрительно и. спросил загадочно: