Громовой пролети струей. Державин - Олег Михайлов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Почти в каждом номере нового журнала «Собеседник» проявляются шутливо-сатирические зарисовки Екатерины II «Были и небылицы», самое заглавие которых навеяно как будто строкою «Фелицы»:
И быль и небыль говорить...
Интерес к «Былям и небылицам», которые были написаны живым разговорным языком, подогревался тем, что читатели узнавали в насмешливых, иронических зарисовках видных вельмож: мужа обер-гофмейстерины Чоглоковой, которого все узнали в Самолюбивом, И. И. Шувалова, выведенного под именем Нерешительного, придворного шпыня Л. А. Нарышкина или, наконец, графа Н. П. Румянцева, который так долго прожил за границей, что сочинения его были уже похожи на плохой перевод с иностранного[41]...
При всей кажущейся бессвязности непритязательных заметок «Были и небылицы» содержали в себе определённую, тяжёлую мораль, что особенно явственно проявилось в ходе полемики, возникшей на страницах журнала.
В «Собеседнике» Дашковой участвовали лучшие писатели той поры, которые, подобно Екатерине II, чаще всего печатались под псевдонимом или анонимно. На первом месте был, безусловно, Державин. Успех его «Фелицы» вызвал поток подражаний, а подчёркнутое одобрение оды самой императрицей развязало руки поэтам и поубавило прыти обиженным вельможам. Только скрипунчик Вяземский продолжал, где и как мог, мстить Державину. На страницах «Собеседника» выступили Фонвизин, Костров, Капнист, Княжнин, Богданович, Козодавлев. Участие царицы создавало видимость свободы — она постаралась усилить это впечатление.
— Я не хочу, чтобы при моём появлении цепенели. Не терплю производить действие медузиной головы, — любила говорить Екатерина II, имея в виду легенду о медузе Горгоне, взгляд которой обращал всех в камень.
Но, печатно предложив свободно критиковать на страницах того же «Собеседника», всё, что публиковалось в журнале, императрица сама ограничила рамки дозволенного уже своею пёстрою смесью: «Всё влекущее за собой гнусность и отвращение, в Былях и Небылицах места иметь не может; из них строго исключается всё, что не в улыбательном духе».
Августейшая Фелица довольно благосклонно отнеслась к «Челобитной», подписанной «российских муз служителем Иваном Нельстецовым», с жалобой на вельмож, которые «высочайшей милостию достигли до знаменитости, не будучи сами умом и знанием весьма знамениты». Мишенью насмешек служил прежде всего тот же обер-прокурор Вяземский, преследовавший Державина. Однако автор «Челобитной», Денис Иванович Фонвизин, пошёл много дальше и предложил под именем Нельстецова «Собеседнику» ядовитые вопросы, обращённые к самой царице.
Напрасно Шувалов и Дашкова отговаривали его посылать вопросы; они предвидели гнев царицы и не ошиблись.
Через несколько дней, приняв Дашкову в Зимнем дворце, Екатерина II встретила её раздражёнными упрёками, приписав авторство обиженному ею Шувалову:
— Это уж слишком! Вот уже сорок лет мы дружим с господином обер-камергером, а потому очень странно шутить так зло!..
Она быстро шла дорожкою висячего сада в Эрмитаже, и маленькая Дашкова семенила позади. Дорожка, устроенная на дерновой поверхности, была обсажена прекрасными белоствольными берёзами, меж которыми весело пестрели полевые цветы...
— Без сомнения, обер-камергер желает мне отплатить за портрет Нерешительного...
— Ваше величество! Автор сих вопросов не Шувалов... — быстрая, но без грации Дашкова опередила царицу и заглянула ей в лицо. — Уверяю вас, в них не обнос и обида, а всего лишь шутливая забиячливость...
Проходя по комнатам, в каждой из которых было воздвигнуто скульптурное изображение аскетически худого большелобого старца с тонким горбатым носом и проваленною ядовитою улыбкой — из терракоты, из фарфора, из бронзы, — Екатерина II приостановилась:
— Ах! Хоть ты одари меня частицей своей мудрости, фернейский волшебник!
«Играешь? Перед кем? Передо мною? Уж мы-то с тобою не знаем друг друга? — по давней своей привычке Дашкова часто думала по-французски. — Разве что репетируешь сей фарс перед копией Вольтера, чтобы насладиться игрою с подлинником?»
— Кто же автор? — не оборачиваясь и не меняя тона, спросила государыня.
— Господин Фонвизин.
— Секретарь Никиты Ивановича Панина? Как это говорят россияне... «Яблоко от яблони падает недолго...»
— «Недалеко», ваше величество...
Никита Панин, бывший наставником при великом князе Павле Петровиче, был в 1783-м году отстранён Екатериною II от руководства Иностранною коллегией. Государыня почитала его — и не без оснований — своим скрытым противником.
В кабинете Екатерина II взяла с налоя листки:
— Извольте, Екатерина Романовна, выслушать четырнадцатый пункт вопросов, помещённый, кстати, два раза. Уж не с тем ли, чтобы можно было один исключить, не нарушая порядка нумеров? «Имея монархиню честного человека, что бы мешало взять всеобщим правилом удостоиваться её милостей одними честными делами, а не отваживаться проискивать их обманом и коварством?» Каков вопросец? А вот ещё: «Отчего в прежние времена шуты, шпыни и балагуры чинов не имели, а ныне имеют и весьма общие?»
«В прежние времена! — Императрица разволновалась так, что у неё вспыхнули кончики ушей. — Да о каких таких временах говорит господин критик? Уж не о царствовании Анны Иоанновны, когда шутами был полон двор, меж тем, как меня один шпынь Нарышкин смешит чтением «Телемахиды» Тредиаковского?..»
«Ну, пожалуй, не один Нарышкин... — Дашкова улыбнулась одними глазами, которые только и были хороши на её некрасивом лице. — Как ценишь ты на своих вечерах вельмож со способностями выделывать различные гримасы! Например, барона Ванжуру, который, двигая кожею лица, спускает до бровей свои волосы, и, как парик, передвигает их направо и налево... Или Безбородку, превосходно изображающего картавого... А не с того ли началось возвышение Потёмкина, что он когда-то рассмешил тебя до слёз, передразнив голоса всех твоих ближних, а затем и твой собственный?..»
— Ваше величество! Перечитайте сии вопросы... Право же, они не так предрассудительны, как кажутся с первого разу...
Екатерина II подошла к большому зеркалу и поглядела на себя, чтобы сгладить неприятное выражение на лице и прибрать черты свои.
— Хорошо, — уже спокойно сказала она. — Сатиру можно напечатать, но лишь вместе с таковыми ответами, которые бы исключили самый повод к ещё большим дерзостям...
И всё же Дашкова видела, что Екатерина II еле сдерживает гнев. Как? Ставить под сомнение успехи её царствования, которым она сама так гордилась? Свободы для дворянства, которые толь отличают её время от правления Анны Иоанновны или Петра Фёдоровича? Легко требовать несбыточного господину критику и как трудно чего-либо добиться!..
— А как вам понравилось новое сочинение нашего славного пиита Державина? — желая придать иное направление мыслям царицы, спросила Дашкова.
— «Благодарность Фелице»? Оно отмечено истинным талантом. — Екатерина II листала второй нумер «Собеседника». — Но пииты стыдливы, словно мимозы:
Когда небесный возгоритсяВ пиите огнь, он будет петь;Когда от бремя дел случитсяИ мне свободный час иметь, —Я праздности оставлю узы,Игры, беседы, суеты;Тогда ко мне приидут Музы,И лирой возгласишься ты...
— Мне бы, — задумчиво продолжала государыня, — хотелось бы продолжения в духе незабвенной «Фелицы»...
7
Собственно, ту же мысль — продолжить направление «Фелицы», распространить далее восхваление Екатерины II — высказывали Державину читатели. Они настойчиво советовали ему:
Любимец Муз и друг нелицемерный мой,Российской восхитясь премудрою царицей,Назвав себя мурзой, её назвав Фелицей,На верх Парнаса нам путь новый проложил,Великие дела достойно восхвалил;Но он к несчастию работает лениво.Я сам к нему писал стихами так учтиво,Что кажется, нельзя на то не отвечать,Но и теперь ещё изволит он молчать.
Наставлявший Державина Осип Петрович Козодавлев, конечно, не понимал независимой натуры поэта, который, восхищаясь Екатериною II, восхищался ею не безоглядно. Честный и прямой, он был скуп на похвалы царице и её ближним. Даже благоволивший ему Безбородко и тот удостоился лишь мимоходом высказанной признательности.
В чём же виделось Державину назначение поэзии, её роль? Об этом поэт говорит в оде «Видение мурзы», вышедшей лишь в 1791-м году:
...КогдаПоэзия не сумасбродство,Но вышний дар богов, тогдаСей дар богов лишь к честиИ к поученью их путейБыть должен обращён, не к лестиИ тленной похвале людей.Владыки света — люди те же;В них страсти, хоть на них венды,Яд лести их вредит не реже,А где поэты не льстецы?
Стихи эти он писал в Нарве. Была ранняя весна 1784-го года, дороги развезло, и от поездки в свои дальние белорусские деревни, которых Державин ни разу не видел, пришлось отказаться. Здесь, на ямском подворье, пришло ему на ум, что вдали от городского рассеяния, в уединении может он многое из задуманного в Питербурхе закончить.
