Мамин-Сибиряк - Николай Михайлович Сергованцев
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Медицинская подготовка шла вяло, все время тянуло прогуляться, искупаться, поваляться на зеленой травке. Однако Дмитрий набрался духу, чтобы продолжить работу над романом, особенно утренними часами, когда Павел отсыпался допоздна.
Но столица, было забытая и видимая вдалеке, как в перевернутой увеличительной трубе, однажды горячо дохнула на безмятежных дачников, когда в начале июля нагрянули друзья-приятели из академии. С ближайших дач подошла и другая молодежь. По рукам заходили номера «Судебных известий», где сообщалось о процессе над группой Долгушина. Особое присутствие Правительствующего сената обвиняло долгушинцев «в составлении и распространении прокламаций преступного содержания», в которых был призыв к уничтожению оброков, увеличенных наделов, ликвидации рекрутчины, организации «хороших школ», отмене паспортов. Для целей зловредной пропаганды, сообщалось далее, преступники оборудовали тайную типографию.
Из сеней принесли самовар, появились бутылки с пивом и водкой. Грянули словесные жаркие бои. Все сочувствовали долгушинцам, зная, что их ожидает каторга. Основные споры разгорелись вокруг прокламаций: для кого они, кто их будет читать, когда вокруг безграмотные? Одни настаивали на бунте, другие на спасительном просвещении и подготовке перемен исподволь. Одним словом, старые разногласия. Обстановку разрядил своим рассказом студент технологического института.
— Среди долгушинцев мой знакомый, тоже технолог, Чиков. Занятный человек. Он из донских казаков и фамилию свою ведет от помощника Пугачева Чики Зарубина.
— Поди ж ты. Дал же Бог такую родословную! — восхитились вокруг.
— Так он в открытую носил эти прокламации, под мышкой, в трубочку скатанные. Никого не боялся. Может, оттого, что его дядя — известный генерал Бакланов. Тоже натура затейливая. Однажды Чиков взял меня к нему отобедать — после наших-то разносолов к домашнему люто тянет. Приходим. Генерал в архалуке, грудь волосатая, крутая, как у боевого петуха, страшенные усы и озорные глаза. «А, революционеры! — встретил он нас приветливо. — Как дела? Когда думаете штурмовать Петропавловку?» Казак принес огромные миски со щами и гору вареной баранины. Штоф поставил, здоровенные рюмки. «Водку пьете?» — спрашивает. Не отказываемся. Меня с голодухи-то после первой рюмки сильно так повело: племянник с дядей в глазах переместились. Сомлел, одним словом. «Эх, вы, горе-казаки! — ругается генерал. — С государством воевать хотите, а с маленьким стаканчиком водки не можете справиться».
Дружно посмеялись над озорным генералом.
— И со стаканчиком справимся, и на генералов управу найдем. Хотя Бакланов, должно быть, и не самый зловредный генерал.
Расставаясь, громко спели:
День искупленья настанет,
Гимн нам народ пропоет.
Нас со слезами вспомянет,
К нам на могилу придет[12].
Какие только встречи не случаются. Неподалеку снимала невеликую, но приятную дачку миловидная молодая вдова лет тридцати с двумя детьми. Сначала по-соседски раскланивались, потом однажды заговорили о стычке пьяного беспутного мужика Алексея с городовым. К изумлению обоих — Дмитрия и Аграфены Николаевны (так звали вдову), выяснилось, что семья Маминых знала ее покойного мужа, бывшего инженером в Тагиле, да и сама Аграфена Николаевна хорошо помнила Анну Семеновну, с которой изредка переписывались. Знакомство завязалось, и Дмитрий стал приглашаем к вечернему чаю. К концу сезона даже по горло занятый летучими знакомствами Псаломщиков обратил внимание на новое в отношениях вдовы-соседки и своего приятеля. В первое позднее, далеко за полночь, возвращение домой, когда Дмитрий впотьмах громыхнул чем-то в сенях, в залитой лунным светом комнате он был встречен кратким, но выразительным восклицанием Павла, оторвавшего голову от подушки:
— Однако!
И все.
Эта связь продлится два года, много сердечного и трогательного в ней будет. Для Дмитрия эта первая женщина — как предопределение на всю жизнь: ему встретятся и войдут в судьбу женщины старше его. Кроме любви, он подсознательно будет ждать от них еще житейской и духовной опеки.
…Прошедшей весной Дмитрий написал отцу о своем желании полностью заняться литературным трудом, стать писателем. Соображения в пользу нового дела он обставляет, как ему кажется, убедительными для родителей аргументами: дело это может принести материальный достаток. В ответном письме ничего ободряющего не было. «Чтобы быть хорошим писакой, — поучал Наркис Матвеевич, — надобно иметь особые на то способности, нужны верные средства в содержании, прежде получения вознаграждения за литературные труды, которых должно быть очень и очень много, если кто дорожит честью своего имени; нужно для литературы очень серьезное образование; нужно много, очень много перечитать и всегда помнить все, что пишется и читается ныне, и что писано и напечатано чуть ли не за сто лет, а ведь это, согласись, потребует очень много времени и труда — без этих же необходимых условий лучше не совать суконного рыла в калашный ряд, если не хочешь отдать себя на посмеяние и поругание».
К писательским смятениям прибавилась неудача с переходом на медицинское отделение: не тем был занят летом и никакой серьезной подготовки для перехода не предпринял. Кроме того, наступала и настоящая нужда: в связи с расходами на определение младшего сына Владимира в гимназию сильно сократились родительские денежные переводы. Одна беда, как говорят, не ходит одна.
Наступила черная полоса в жизни.
2
В отдельной комнате трактира сидела довольно плотная компания подвыпивших людей во главе с осанистым пожилым человеком без следов заметного опьянения (в романе «Черты из жизни Пепко» это будет молчаливый работодатель для репортерской мелюзги полковник Фрей). «Литератор из мелкотравчатых», а в жизни несчастный, опустившийся Иван Александрович Рождественский, когда-то печатавшийся в «Искре» Курочкина и выступивший в 1869 году с книгой в защиту Некрасова, подвел молодого человека к столу, надо полагать, для знакомства.
— Мамин, — представился Дмитрий. Вдруг сидевший с угла огромный старик в распахнутой рубахе, оголившей багровую от беспробудного пьянства грудь, неожиданно расплакался:
— Боже мой! Ах, Боже ж мой! А у меня мамы нет, давно нет мамы моей. Сирота я сиротинушка… — Впрочем, он тут же утешился и предложил выпить. Дмитрия, потеснившись, усадили и стали потчевать пивом.
Так состоялось некоторым образом чрезвычайное для судьбы Дмитрия Мамина знакомство с газетной «академией», «Обществом репортеров», возглавляемым Ю. О. Шрейером и Н. И. Волокитиным.
В России, как раньше в Европе, с приходом новых времен начала зарождаться и набирать силу буржуазная печать с ее, мягко говоря, вольными нравами, приводящими в негодование старую русскую журналистику, с ее уродливым поспешанием услужить денежному мешку, с эксплуатацией низменных чувств уличной публики. Сама превращаясь в капиталистическое
