От победы к миру. Русская дипломатия после Наполеона - Элис Виртшалфтер
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Политика мира и дружбы
Когда император Александр и его партнеры осуждали политику идеологического противостояния, это было не потому, что они отвергали политические реформы или даже конституционное правительство[170]. Очевидно, что им не удавалось осознать современный политический плюрализм, и они чувствовали себя некомфортно из-за горячих политических дебатов, будь то в прессе или в представительных органах; однако они понимали религиозный и культурный плюрализм, и они принимали реальность конкурирующих интересов. При этом они также не могли представить себе будущий прогресс без единства союзников – того же единства союзников, которое сделало возможной военную победу над Наполеоном. Только действуя согласованно в целях сохранения мира, можно было достичь покоя Европы и счастья всего мира. Для российского монарха действовать «в концерте» означало также, что союзники будут поддерживать друг друга как материально, так и морально. Моральное влияние, не менее, чем военная сила, представляло собой важнейший инструмент согласованных действий. В практике правления и установления власти российская монархия еще со времен правления Екатерины II пыталась полагаться скорее на нравственное убеждение, нежели на открытое принуждение. Внимание к нравственной силе могло бы также объяснить то, что Россия предпочитала Всеобщий союз, основанный на принципах христианской морали и братства, содержащихся в Священном союзе, перед Четверным союзом. Хотя и Австрия, и Великобритания рассматривали Четверной союз как более важный для сохранения мира, российские дипломаты описывали его как скорее элитарный, чем инклюзивный союз.
Несмотря на расхождения в толковании заключенных договоров, как российская, так и австро-британская точки зрения оказались отраженными в протоколах Аахенского конгресса. Раcхождения во мнениях (или разница в акцентах) ни в коем случае не угрожали единству союза или тому, насколько союзники были привержены начатой работе. Личный авторитет и дружба монархов по-прежнему имели решающее значение для процесса завершения мирного процесса и установления мира. Союзники твердо верили в то, что недавняя история и принцип самого опыта позволяли обновить Четверной союз в случае революции во Франции. В 1818 году они ожидали стабильности во Франции (или надеялись на это), но продолжали рассматривать Наполеона и его сторонников как угрозу[171]. Их понимание законности и легитимности, закрепленное в договорах 1814, 1815 и 1818 годов, также предполагало текущую реформу социальных, гражданских и политических институтов европейских государств. Законы, договоры и действовавшие политические соглашения были необходимы не только для определения конституционной легитимности и территориальных владений, но и для уравновешивания и сдерживания пороков человеческой природы. Неслучайно, что в дипломатических документах после Венского конгресса неоднократно излагались нравственные принципы семьи и дружбы в качестве модели политических отношений и административного порядка[172]. Равновесие, столь часто упоминавшееся в документах той эпохи, относилось не только к европейской политике и международным отношениям, но и к справедливому равновесию между правительствами и общественным мнением (l’esprit public)[173]. Это не было балансом сил, к которому стремился Старый порядок. Это был баланс интересов и обязательств, национальных и международных, созданный ради сохранения спокойствия, мира и порядка в Европе.
Глава 3
Единение союза и вторжение в Неаполь (1820–1821)
Насколько бы прекрасным не было «здание мира» в конце 1818 года, тревожные события продолжали происходить. Неоднократно обстоятельства на местах заставляли великие державы пересматривать Четверной и Всеобщий союзы, в том числе вопрос о том, что они подразумевали под действием «в концерте» (concerter). Проще говоря, из того, что наблюдали миротворцы, опасность войны и революции ни на минуту не спадала. В 1820 и 1821 годах дипломаты столкнулись с политической неопределенностью, угрозой революционных потрясений и надвигающейся перспективой войны[174]. С 1817 года беспокойство вызывала германская политика, а в декабре 1818 года признаки нестабильности вновь проявило французское правительство[175]. Уход герцога Ришелье, оказывавшего умиротворяющее влияние и выступавшего в роли вызывающего доверие посредника, подогревал ропот сомневающихся в жизнеспособности реставрации Бурбонов[176]. Откровенные нападки на бурбонских правителей Испании и Королевства Обеих Сицилий усилили ощущение того, что волатильность царила во французской политике, и подтвердили опасения радикализма и революции[177]. Мирное урегулирование все еще было бы возможным, но стремление к спокойствию не было бы удовлетворено.
Первого января 1820 года испанские войска в Лас-Кабесас-де-Сан-Хуане под командованием подполковника Рафаэля Риего-и-Нуньеса не подчинились королевскому приказу отплыть в Южную Америку, где с 1808–1810 годов начинались колониальные восстания. Неповиновение стало чем-то бо́льшим, чем просто мятеж, когда Риего-и-Нуньес провозгласил восстановление либеральной конституции 1812 года. Конституция предусматривала независимую судебную систему, гражданские свободы и кортесы, которые разделили бы власть с королем. Изначально великие державы отреагировали на события в Испании сдержанно, не взяв на себя никаких обязательств по конкретным действиям. И, действительно, лишь 7 марта, когда король Фердинанд VII принял конституцию как неизбежное, стало ясно, что произошла революция. Но даже тогда сохранялась неопределенность. В нескольких местах вспыхнула гражданская война, но король оставался на своем троне в качестве конституционного монарха. Союзники смели надеяться, что всенародная верность монархии, которая вызывала восхищение во время французской оккупации, возобладает над революционным духом и победит силы беспорядка[178]. Однако летом ситуация стала более опасной. Конституционное движение распространилось на Португалию, где 24 августа либералы заявили о поддержке испанской конституции. Этот новый политический порядок просуществовал до мая 1823 года, когда монархисты, окрыленные вторжением Франции в Испанию, вернули королю Иоанну VI абсолютную власть[179].
Хотя ситуация в Испанской Америке, Испании и Португалии и была тревожной, именно восстание в Королевстве Обеих Сицилий больше всего напугало союзников и привело к военной интервенции[180]. Неаполитанские мятежи начались 2 июля 1820 года в Ноле и быстро распространились на Авеллино, где генерал Гульельмо Пепе также заявил о поддержке испанской конституции. Через несколько дней король Обеих Сицилий Фердинанд I и его сын Франческо, герцог Калабрии и генеральный викарий, приняли в своем королевстве испанскую конституцию. Фердинанд и Франческо встретили генерала Пепе 9 июля, когда тот привел королевские войска в Неаполь. Наконец, 13 июля король поклялся в верности Конституции, обещая в то же время некие неопределенные реформы. Как и в Испании, где Фердинанд I Сицилийский оставался потенциальным преемником бездетного Фердинанда VII, монархия в Неаполе пережила либеральную революцию, приняв либеральный порядок. Выход в свет конституции 24 июля открыл путь для парламентских выборов в сентябре. Как только парламент был собран, он избрал Постоянную депутацию, состоявшую из семи членов для надзора за королевским правлением в те периоды, когда не проходили заседания законодательного органа.
Для пяти великих держав развитие событий в Италии превратило абстрактные осуждения революции и дискуссии о коллективном вмешательстве в конкретные
