Третий ключ - Татьяна Корсакова

– Ты что?! Она небось и слов таких не знает, – Дашин дружок облокотился о борт грузовика, вытянул перед собой ноги так, что подошвы его кроссовок уперлись в сумку Аглаи. – Party – это танцы. Есть у вас танцы?

– У нас – это где? – Она придвинула сумку поближе к себе.

– У вас – это в вашей Задрыповке. Должен же здесь народ как-то расслабляться.

– Макс, мне кажется, девушка уже объясняла, что не живет в Антоновке, – сказал Михаил миролюбиво, а Аглае вдруг захотелось его ударить. Вот странно, не спесивую Дашу, не дружка ее мерзкого, а этого добродушного увальня, который всем своим видом говорил сакраментальное: «Ребята, давайте жить дружно». Дурак! Неужели не понимает, что с такими, как эти, дружно не получится, что они могут дружить лишь с себе подобными, такими же ограниченными и кичливыми?!

– Отвали, Айболит! – огрызнулся Макс и снова вперил колючий взгляд в Аглаю. – Ну так как, есть танцы?

– Есть, – она кивнула.

– Под бобинный магнитофон?

– Под гармошку.

– Даш, глянь, а эта селянка еще и огрызается. Я к ней со всей вежливостью, а она куснуть норовит. – Макс зло пнул несчастную Аглаину сумку. Скорее бы уже деревня, угораздило же ее повстречать этих уродов...

Словно в ответ на ее мольбы, впереди показался старый парк, и все как один повернулись в его сторону.

– Красота какая, – восхищенно вздохнула Рита.

– Берендеево царство, – хмыкнула Даша.

– Ага, Лукоморье, – поддакнул Макс.

– Это, что ли, и есть поместье? – спросил Леонид.

И только Михаил ничего не сказал, вместо того чтобы смотреть на парк, он смотрел на Аглаю, и во взгляде его пыльно-голубом читалось непонятное сожаление...

Долго не писал, не до того было.

Оленьке стало плохо в конце марта. Не так, как раньше, а по-особенному плохо: с обмороками и слабостью. Признаюсь, я испугался, что это предвестники той страшной ее болезни, послал за Ильей Егоровичем. Пока шел осмотр, маялся за закрытыми дверьми, готовился к самому плохому, потому, наверное, и растерялся, когда увидел на лице Ильи Егоровича не привычную озабоченность, а улыбку. А уж когда услышал, что Оленьке моей нездоровится оттого, что она беременна, так и вовсе дара речи лишился.

В декабре я стану отцом! Оленька непременно родит мне сына. Я знаю, сердцем чувствую!

Ожидание Петра нервировало. Когда вокруг такое творится, каждая минута на счету, а Глаша, как назло, медлит, не выходит. Хорошо Свириду, у этого точно и нет никаких нервов, стоит каменной глыбой, смотрит прямо перед собой, о чем думает, не поймешь. Петр, было дело, увлекался психологией, пытался постичь движения человеческих душ. И постиг, всех антоновских нарушителей закона вычислял по глазам. За особенную эту проницательность были ему в деревне почет и уважение, и даже Маринка, та еще штучка, гордилась тем, что у нее такой толковый муж.

Но оказалось, что проницательности не хватает, когда дело касается Михаила Свириденко. С этим все было мутно и непонятно. С первого дня знакомства. Вроде бы обыкновенный парень, из тех, которых Маринка презрительно называла пентюхами, а копни поглубже – хрен поймешь, что за человек на самом деле. В стандартных ситуациях, в которых стандартные люди и поступать должны стандартно, Свирид вел себя совершенно непредсказуемо и от этого выбивался из стройного набора психологических портретов. Даже Люська, которая знала Свирида получше других, не один год числилась его законной супругой, и та признавала, что муж у нее – человек совершенно непросчитываемый. Петр подозревал, что все это издержки Свиридовой профессии, все ж таки психиатры все немного того, а Мишка считался не просто психиатром, а суперпрофессиональным психиатром. Или психотерапевтом?

Сказать по правде, особой разницы в терминах Петр не видел, считал, что суть у вышеозначенных профессий одна – ковыряться в человеческих душах, искать червоточинки и неполадки, чинить то, что хоть как-то можно починить. И невозможно остаться отстраненным наблюдателем, когда пропускаешь через себя мутный поток чужих проблем и страстей. Наверное, поэтому Свирид научился закрываться, экранироваться и от внешней и от внутренней агрессии. Но то ж с чужаками, психами там разными, а с ним-то чего? Они ж знакомы не первый год, можно сказать, пуд соли вместе съели. И пускай сначала не все гладко у них складывалось, но то ж по молодости, когда мозгов и жизненного опыта кот наплакал. А сейчас-то чего? Отчего у Свирида взгляд такой, что аж мурашки по коже? Эх, надо бы к нему присмотреться повнимательнее, а то мало ли что, может, сдвинулся там со своими психами...

Скрипнула калитка, на улицу вышла Глашка.

– Вот, – она протянула Петру снимок, – все, что нашла.

– Отличненько, – он сунул снимок в папку.

– А второй? – вдруг спросил Свирид.

– Какой второй? – уточнил Петр и внимательно посмотрел на Глашу. – У тебя еще одна фотография есть?

– Была. – Она дернула загорелым плечом, и вытатуированная на нем кошка нервно изогнула спину. Ишь, срамота какая – наколки, как у зэчки. Хотя, если честно, то не как у зэчки, а очень даже красиво. На Маринкиной белой коже такая вот кошечка, наверное, здорово бы смотрелась, да только Маринка ни за что не согласится на этакое непотребство, потому что Маринка его – женщина строгая, интеллигентная, до декретного в школе преподававшая. Куда ж ей такие татуировки?! Вот если бы в каком незаметном месте, чтобы только для него одного...

– И что с ней стало? – Петр, замечтавшись о несбыточном, едва не уступил инициативу Свириду. В конце концов, кто из них представитель власти?!

– Да, расскажи-ка поподробнее, что на фотокарточке, где фотокарточка. – Он приосанился, посмотрел с особенным своим прищуром, от которого все барышни млели, а мужики враз становились покладистыми. По правде говоря, прищур этот особенный он когда-то давно позаимствовал у Свирида, да не о том сейчас речь.

На Глашку безотказная эта уловка не подействовала, она даже не глянула в его, Петра, сторону, уставилась своими черными глазюками на Свирида, сказала, только к нему одному обращаясь:

– Я ее выбросила.

– Давно? – Петр снова попытался перехватить инициативу.

– Давно, пятнадцать лет назад.

Ага, значит, пятнадцать лет назад! Очень даже интересно! Жаль только, что карточки больше нет, любопытно было бы глянуть, что там такое изображено. Может, Свирид знает, если спрашивает?

– Мишка, так что там было-то на фотографии? – хотел спросить строго, а получилось чуть ли не заискивающе.

– Ничего особенного. – Свирид улыбнулся, но улыбка у него вышла какая-то неискренняя, натянутая. Тут уж и книжки по психологии читать не нужно, чтобы понять, что врет господин Свириденко. – Помнишь, ты нас с Аглаей как-то сфотографировал на фоне статуи?