Повелитель снов - Петр Катериничев

Долговязый, пахнущий спиртным, явно не злоупотребляющий водными процедурами и зубным порошком, курящий дрянные сигареты и одетый в поношенное тряпье Эжен, как и положено влюбленным и гениям, был слеп. По крайней мере, в сравнении себя с окружающими. Незаурядная красавица Анюта, дочь австралийского миллионера, может выбирать из таких атлетов и умниц, что… Впрочем, любовь не только слепа, но и, как утверждает молва, зла.

– Ты считаешь, на этом побережье я твой главный конкурент по части привлекательности? – не удержался я от иронии.

– Не стремитесь показаться глупее, чем есть, – жестко оборвал меня Эжен. Как отчитал за плохо выученный урок.

А я и не стремился. Но Эжен уже продолжал тоном преподавателя катехизиса:

– Ценность человека в этом мире определяется вовсе не внешностью. А тем вкладом, какой он может внести в мировую культуру. И тем – в изменение мировой цивилизации.

Я даже поперхнулся. Глотнул кофе и ответил честно:

– Не обижайся, Эжен, но я не чувствую себя в силах внести куда бы то ни было – будь то культура или сбербанк – столько, чтобы изменить мировую цивилизацию. Так что можешь спать спокойно.

– Я никогда не сплю спокойно. И – очень мало. Сон нейдет. Меня мучают звуки. И мысли. И – глумливые рыла тех, кого мне приходится развлекать. Они считают, что музыка – развлечение! И принимают меня за обслугу! Они… – Эжен сделал в воздухе движение кистью руки, но официант не поторопился. Тогда юноша взял десертный нож и начал требовательно и громко стучать по краю пепельницы.

Официант появился с уже наполненным стаканчиком, посмотрел на музыканта с плохо скрываемым, да что скрываемым – демонстративным презрением и поставил перед ним выпивку. Эжен дернул головой, как взнузданный коник, выговорил:

– Надеюсь, вы не намешали сюда ничего? Если я требую виски, то это должно быть виски!

Официант глянул на меня, и во взгляде этом читалось: «Видите, как все запущено?..»

– Мне счет, пожалуйста, – попросил я.

– Все оплачено. Вы – гость Александра Петровича. У вас – открытый счет. Можете заказать еще – все, что пожелаете.

Пока он произносил эту не особенно длинную фразу, Эжен успел выпростать стакан, дергая костистым кадыком, выдохнул, скривился:

– Намешали!

– Сегодня у тебя ответственное выступление в клубе «Три карты». Ты должен быть в форме, – методично отчеканил официант.

– Не тыкай мне! Я – всегда в форме!

– Тем лучше. Если ты позволишь себе лишнего, тебя в нее возвратят. В форму. Не очень нежно, но надежно.

– Пшел вон, халдей!

Официант глянул на долговязого Эжена так, словно оплеуху отвесил. И вполне может статься, отвесил бы, если бы не я. Он учтиво мне поклонился, спросил:

– Закажете что-то еще?

– Спасибо, нет.

– Дронов, не будьте свиньей! Так хочется хорошего коньяку! И я – не ребенок, чтобы меня учили всякие там… – Лицо Эжена нежданно сморщилось, он уронил голову на руки и заплакал… – И все думают – напился… И это со слезами выходит хмель… Это душа моя выходит… Я устал… Устал ждать… Человека… который смог бы меня расслышать и понять… А еще и Анета… «Хороших нет вестей, дурные – тут как тут: Анета влюблена…»[17] О, я знаю ее тысячу лет. Она влюблена. Всю эту тысячу лет. В выдуманный ею образ. И она любит его больше, чем я – свою музыку. Но ведь мы способны существовать только вместе, но… Нет на этой земле ни правды, ни справедливости, мне это ясно…

– «…как простая гамма», – не удержался я, процитировав из пушкинского Сальери. Эжен даже не отреагировал.

– Мир подл, жвачен и самодоволен. И ты, Дронов, теперь думаешь так же, как все… Так же, как она! Спивающийся неудачник, недоучка… А я… У меня и души-то не осталось, кроме музыки… Просто я устал терпеть пренебрежение этого мира. И – готов с ним покончить. Но – не сегодня. Сейчас я пойду на площадь. И буду играть. Потому что только на случайных слушателях можно отточить мастерство так, чтобы… мир моей музыки стал для вас всех важнее всего остального в нем! Так и будет!

Эжен застыл на мгновение, встал прямо во весь свой немалый рост, поклонился и пошел к выходу; обернулся и сказал негромко:

– Зря ты сюда приехал, странник. Этот город отстал на целый век. И вокруг – или мертвецы, или глумливые рыла тех, что мнят себя господами… Пока они танцуют… на собственных похоронах… но еще не знают об этом. Уходи отсюда. Тебе здесь ничего не понять. А потому – не выжить.

Он извлек из внутреннего кармана пиджака простую деревянную флейту, посмотрел на меня заговорщицки, подмигнул и заиграл:

Из края в край вперед иду – и мой сурок со мною,Под вечер кров себе найду, и мой сурок со мною…

И – ушел.

«Ходи, прохожий, вдоль стены, велю сейчас налить кувшин вина…» Не могу сказать, что от общения с музыкантом мне стало легче на душе. Или веселее.

«Тебе здесь ничего не понять. А потому – не выжить». Можно, конечно, все отнести к пьяной истерии неуравновешенного субъекта, вот только…

Безумство в нашем сумасшедшем мире могут позволить себе только очень здравомыслящие люди.

Глава 40

Так кто я в этом городе? Прохожий? А в жизни?.. Я приехал сюда, чтобы сбежать от одиночества и тоски, и, что греха таить, очарованный совершенством девушки. И – мне ее стало жаль, такую растерявшуюся после сказочной страны мишек коала в нашей «непростой действительности» и оставленную один на один с проблемой, которую она не может решить… И что я нашел здесь?

Выросших детей. Непонятно, когда и где рожденных, непонятно, когда и кем воспитанных в самом раннем детстве, непонятно… Одна – «леди совершенство», другой – понимает язык животных, третий… Тогда, полтора десятилетия назад, они прошли через мою жизнь тенями, странным боевым эпизодом – и остались там, в той жизни, которая давно сделалась прошлым и для страны, и для всех, живущих в ней.

А для них та жизнь была детством: одиноким, потерянным, настолько потерянным, что все мои разочарования и уроны вряд ли перевесят и десятую долю их тоски, – никому не нужных сирот, которых не просто никто не любил… Окружающие еще и едва их терпели – настолько они были отличны от «нормального» обывательского стереотипа… Что еще им нужно было понять во взрослении? Что несчастливость, бедность, сиротство люди считают заразными и сторонятся их, как чумы? Что любой талант вызывает зависть, а любой успех – ненависть?..

И Аня, потеряв приемного отца, словно вновь оказалась в той, давней реальности… Это могло привести не просто к растерянности – к отчаянию. Поэтому психологический порыв девушки – отыскать меня – полностью объясним.

А вот дальше… Вся эта мистика, связанная с чем? С моим состоянием? Или – с древним медальоном? Но генерал прав: «тайны» разложены теперь по полкам книжных магазинов в размеренном порядке: согласно тематике. И цена указана. В деньгах. А потому если и есть реальная причина исчезновения Дэниэлса, – это, скорее всего, деньги. Монета-медальон оценивается в огромную сумму; активы же миллионера в Нигерии вообще не поддаются исчислению. Но это… если верить Ане. По большому счету, оснований не верить ей у меня нет, но… она может не знать ничего о действительной жизни Дэвида Дэниэлса.

Вот только… Отчего на меня вышел иноземный наемник? Чтобы напугать? Так не пугают. Если бы я не запнулся о выбоину… Не сказать, что сидеть на открытой веранде мне особенно комфортно; а что делать? Лежать, скрючившись в три погибели, за парапетом набережной?

Думать.

Я закрыл глаза, и передо мною понеслись, словно в замедленной съемке, пустынные улочки старого города, испуганное лицо таксиста, алый автомобиль с открытым верхом, лицо Анюты и ее ресницы – вздрагивающие, как крылья напуганной птицы, и ее глаза – темные, глубокие… И еще – щемящая мелодия губной гармоники, та, какую играл мальчик Эжен, – «Последнее танго в Париже». «Все последнее – красиво. Потому что потом наступает пустота…»

Я тряхнул головой. Глаза мои слипались. Бессонная ночь, а сейчас – время за полдень, и день душный и знойный, и даже малая толика коньяку, выпитая накануне, сделала мысли ленивыми и неповоротливыми, и вместо четких словесных формул я вижу невнятные образы, цвета, тени…

Все, что я услышал о происшедшем в Бактрии за последнее время… Смерти и самоубийства, не связанные между собой ни способом исполнения, ни «составом действующих лиц»… И если исключить мистику…

Получается, в Бактрии кто-то испытывает неведомое доселе оружие! Фатальное, безымянное и жуткое в своей странной избирательности.

И – во все это совершенно не вписывается «черный человек».

А мое странное блуждание по переулкам, когда я, словно во сне, потерялся в городе ушедшего века – пустом, полном фантомов и призраков?.. «Эти часы отстали на целый век».

Часы. Механизм, где ход каждого колесика, каждой шестеренки – взаимосвязан и взаимозависим, и лишь их слаженная работа позволяет двигать такое необъяснимое явление, как время! По крайней мере, человек в своем искреннем самомнении полагает, что именно так он и наблюдает за временем! А как время наблюдает за человеком?