Маски - Андрей Белый
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Вечность – младенец играющий
Паузу князь, вероятно, нарочно продлил – склоном лба и бородкой; как ласково щурился он и как бархатно высказал тенором внятным:
– Давно искал случая я навести вам, профессор, визит, – где был прежде? – чтоб дань удивленья, – соболезнования чуть-чуть он не дернул было; и, – помедлил, – с осмотром прекрасного здания этого: соединить.
И бородкой на фавнову рожу: в окно.
На дворе он с Пэпэшем любезничал: цель посещенья – лечебница-де не визит; Пэпэш, боднув ножкой, вскричал Препопанцу глазами:
– Вы слышали, что было сказано – там? И вы слышите, что говорится теперь?
Наступило молчанье; всем стало неловко; профессор, стреляя очковыми стеклами в руку, рукой барабанил; он не отзывался.
Все ж экзаменуемый возрастом, знанием, опытом, силой таланта и видом, и позою экзаменаторам робость внушал, как экзамен начать?
И – с чего?
Но забывши о всех, через голову всех – к Серафиме Сергевне он, суетясь озабоченно носом:
– Вы, ясное дело, впишите: для памяти.
И преисполненный думы, свирепо локтями на стол он упал:
– Минус «бе», плюс два «це», взяв в квадрат!
Синепапич, сидевший за пузом Пэпэша, – на пузо Пэпэша, который, довольный таким оборотом беседы, с убийственным юмором, впрочем почтительным, выдал курьезный секретец, – «игру на дворе», – Синепапичу:
– Это-с, – наглядное изображение формул в пространстве.
– Скажите пожалуйста! – князь.
И улыбки не сдерживая, бросил взгляд Синепапичу, двинулся белой рукою, отставив мизинец; спросил деликатно: какими мотивами руководился профессор, – абстракцию, формулу, перелагая во что-то подобное,… – слов не нашел он.
И – задержь, замин:
– На каком основании?
Двинулся корпусом вместе с рукой: полновесно.
Профессор, упавший на локти, как ждавший атаки солдат, из окопа штыком вылезающий, – носом на князя полез из-за столика:
– Для упраженья ума-с!
И отбросившись к спинке, на ручку припавши, рукой Синепапичу высказал:
– Я держусь мненья, что Спенсер был прав, выводя из игры достижения высших способностей, – и облизнулся, как кот перед мясом, на мысли свои, – меж игрой и фантами нет перехода; и нет перехода меж знанием, – выпрямился, озирая их всех, – и фантазией; так полагал Пирогов.
И огладился.
– Так полагаю и я.
Явно – князь не понравился; явно – по адресу князя он выбросил:
– В ком нет игры, тот едва ли способен к культуре, – что? – к князю.
Но Спенсера князь не читал; Пирогова не знал; он уныло осекся; и хлопал глазами в окно, под подъезд, над которым баранная морда, фасонистый фавн. – – Николай Николаевич, —
– пучился.
Тут Синепапич, забыв про экзамен, со вздохом, исполненным сентиментального воспоминания, – в нос: для себя самого.
– Гераклит полагал, будто вечность – младенец играющий.
– Темным его называли, – отрезал Пэпэш.
Синепапич, – вот шельма: ломал дурака?
А профессор очками блеснул:
– Диалектику мысль Гераклита ясна.
Но согласие экзаменатора с экзаменуемым в пику Пэпэшу – пощечина.
И Николай Николаич напучился в окна.
Там тень появилась из ниши: суровые, сине-лиловые ниши пред вечером; фоны фронтона – багровые.
Твердая морда из сумрака —
– в черные ночи —
– морочит.
Теория чисел
Бит экзаменатор, князь, – экзаменуемым!
– Шахматы, лучше заметить, – теория чисел «ин стату насценди»[90]…
– Теория чисел имеет историю? – бросил вопрос вперебив Синепапич.
Профессор, как конь боевой, отозвался:
– Начальный трактат по теории чисел написан Лежандром в средние столетия.
Встал:
– Восемнадцатого.
Распрямился.
Но вдруг перегляд Синепапича и Куланского; кивок Куланского, что – «так»; «настоящий экзамен» – прошлось в Серафиме Сергевне:
– Он выдержит ли?
– Извиняюсь, профессор, я – не специалист, – Синепапич опять вперебив и с какими-то тайными целями выставил нос из-под пуза Пэпэша, – как вы характеризовали б теорию чисел?
Он только что выбил теорию чисел историей чисел; теперь выбивал он историю чисел теорией; так он, вбивая вопросы в вопросы, сбивал; генетический «приус» – «постфактум» логический; сколькие сбивом таким заставляют ответчика глупо разыгрывать неисполнимую роль: коли ты о хвосте, – сади в голову; о голове – сади в хвост!
Узнаете себя, мои критики?
Явно гримаса Пэпэша означала: цель Синепапича бьет мимо цели; он выразил мимикою, что научная память больного, – одно, а больной – совершенно другое; так: знание математических принципов – не доказательство здравости; с неудовольствием видел: беседа свернула с дороги.
Профессор ответил:
– Теория чисел – теория групп числовых: она – царь математики.
Князь вильнул корпусом:
– Что, если свергнуть царя?
Что за глупость?
Профессор – небрежно, с достоинством, разоблачая намеренье князя: запутать.
– Не я выражаюсь так: Гаусс![91]
Он жаловался Серафиме Сергевне пожатьем плечей и глазами:
– За что меня травят?
И взглядом во взгляд: точно ветер сквозь ветер прошелся; в нем вспыхнуло:
– Да, ты – еси!
Он стоял, как гвоздями, глазами припластанный к камню тюремному.
Точно снежинка, слетела ей в сердце; и – стала слезой: как жемчужина, павшая в чашу.
И екнуло в ней:
– Ты – еси!
И ее он почувствовал.
Тенью немою и белою на подоконнике полусидела, схватяся руками за край подоконника, чтобы слетать на предметы и их подавать по команде Пэпэша, который, увидевши здесь Плечепляткина, выпер его бросом носа:
– А вам-то тут – что?
Он, как деспот, желающий встретить схождением с трона почетных гостей, оставался нарочно без стула, вскарабкавшись над Синепапичем на край стола.
Препопанц распластался халатом на двери.
Нильс Абель[92]
– Мы – слушаем: Гаусс… Что Гаусс? – ввернул Синепапич, напомнив профессору, что он – с гостями, а не в безвоздушном пространстве.
Профессор, себя обретя, руку бросил, как кот, зарезвившийся с мышкою: с экзаменатором:
– Гаусс – создатель теории чисел комплексных, в которой рассмотрены свойства больших числовых совокупностей.
– Так, – прошептал Куланской, скрипнув стулом.
То шею вытягивал он: из-за князя; то – прятался вовсе: за князя.
Профессор докладывал князю:
– И Эйлер[93] работал в теории чисел; а мысли Лагранжа к теориям Эйлера нам упростили знакомство с теорией этой.
Искал разрезалку.
Движением из-за профессора —
– Вот разрезалка! —
– ему Серафима Сергевна: и – из-под руки, разрезалку искавшей, схватила ее; и – просунула в руку.
За каждым движеньем глазами следила, из них выливаяся: два колеса, – не глаза!
И улиткой под домиком, пузом, свернувшийся, тихо поник Синепапич, ликующий, что дал беседе уклон, вызывающий негодованье Пэпэша.
Князь взвешивал, не понимая:
– Пустые слова: Абель, Абель!
– Нильс Абель…
– Да, да, – не стерпел Куланской, перебивший профессора, – Нильс Генрих Абель, которого имя – скрижали науки, – он князю.
Профессор как бросится;
– Абелевы интегралы, – рукой к Куланскому, – и Абелевы уравнения, – кто их не знает?
Рукою ему Куланской:
– Доказательство Абеля не было понято, – он через голову.
И голова, князь, – отдернулась.
– Абель писал: пока степень простое число…
– Затруднения не представляется, – перебивал Куланской.
– Когда сложное, – перебивал Куланского профессор.
Но тот, перебивши профессора:
– Вмешивается…
– Сам дьявол, – пропели друг другу они, соглашаясь: носами, очками, руками.
И вспомнив, что тут же – профаны, носы повернули к профанам; и им разъясняли:
– Имея в виду, – разъяснял им профессор, – решение алгебраического…
– Ческого, – эхом пел Куланской.
– Уравнения…
– Енья, – вибрировало басовое, воздушное тремоло: эхо.
– Должны мы…
– Должны, – сомневался тремоло, не представляя себе, что «должны мы».
– Почтить Галуа[94], – уже кавалерийской атакой ударил профессор.
– Ну, что же – почтим, – согласились глаза Куланского.
– Его оценили Бертран и Долбня, – бомбардировал психиатрический фронт Куланской.
– В нем теория групп числовых – геометрия тела, вращаемого в многомерном пространстве.
Профессор на головы выдвинул «танки» свои из имен, никому не известных, из мыслей, которыми эти ученые люди не пользовались: Синепапич читал Гераклита, – не Абеля, а Николай Николаевич – ни Гераклита, ни Абеля.
Но параноика бледная маска за окнами шмыгала; встала в окне, замигавши глазами оранжевыми; и – язык показала; и – спряталась: под подоконник.
Профессор увидел ее; и – споткнулся.
– Труд Клейна…
Молчал.
– Какой труд? – раздалось из-под пуза.
