Три влечения. Любовь: вчера, сегодня и завтра - Юрий Рюриков

Этот всемирный интерес – обычный, естественный шаг в развитии человечества. Наше понимание самих себя углубляется, и отношения мужчин и женщин стали для нас новым материком, не освоив который, мы не сможем идти дальше.

В 60-70-е годы это стремление насквозь пронизало мировую культуру – сексологию, психологию, биологию, половое просвещение, литературу, искусство… Но именно тогда в сексуальных нравах всё запуталось и переплелось – как будто уронили два клубка ниток, белый и черный, и разматывая, все больше сплетают их.

В любовной культуре странно слились разные противотечения. Угасает старая докультура секса, построенная на мужском превосходстве и незнаниях; теряет силу ханжеская антикультура; в глубинах этих перемен зреет просвещенная и человечная культура любви. А на поверхности полыхает анархистская антикультура секса, ослепляя людей своей вакханальностью.

Эти полюсы культуры пола нарастают рука об руку, вместе. Но они проявлены и непроявлены одновременно, наведены и не наведены на резкость. И потому от года к году усиливается и их отдаление, и их смешение, их разница и сходство их пограничных зон.

Такое разделение полюсов и смешение «приполярных зон» – одна из главных черт сегодняшней сексуальной жизни.

Но сила этих полюсов и их влияние на людей явно неодинаковы. Полюс «сексолюции» слабее, хотя он куда больше бросается в глаза, – может быть, оттого, что крикливее и больше режет глаз. Да, влияние этого полюса массовее, оно больше заражает людей. Но оно и поверхностнее и поэтому быстрее выветривается из людей, чем глубинные влияния другого полюса.

Тяга к «сексолюции», как говорят наблюдатели, приводит людей к бурному опьянению сексом, а потом к тяжелому похмелью, – тяжелому для души и для тела.

Естественные нравы действуют на людей глубже, и их шансы на будущее выше. Но чтобы помочь им, нужна смелая и откровенная культура любви, которая превосходит своей смелостью и откровенностью антикультуру – т. е. говорит человеку самую сокровенную правду о сексе – сладкую и горькую, ранящую и целящую.

Сексуальная революция – громадный человеческий эксперимент. Она делает самое скрытое открытым и выдвигает в ряд главных жизненных ценностей.

К такому срыванию покровов есть три подхода. Первый – когда его принимают взахлеб. У личности человека есть как бы три измерения: Дитя – причем двоякое: радостное и обиженное; Родитель – тоже двоякий, любящий и строгий; и Взрослый – добрый или злой.

Захлеб – это подход от нашего Восторженного Ребенка (+Д). такое восприятие построено на двойной розовой оптике, которая увеличивает плюсы вещей и уменьшает минусы.

Второй подход – когда обнажение тайного резко отвергают, не принимают совсем. Одни искренне, от души – они думают, что это несет людям вред, вытесняет любовь развратом. Другие – ханжески, с пеной у рта и слюнками во рту.

Это тоже подход только от одной части нашей личности, от Строгого Родителя (-Р), который видит вещи через черную оптику – с раздутыми отрицательными и положительными сторонами.

Третий подход – когда люди видят вещи такими, как они есть, со всеми их достоинствами и изъянами, с их добром и злом. Это подход нормального Взрослого (В), человека с уравновешенным умом, который здраво смотрит на жизнь.

Наверно, именно так и стоит смотреть на сексуальную революцию.

Любовь и мир

Война, которая убила любовь

Мир раскололся надвое, и трещина прошла через сердце поэта, говорил когда-то Гейне. В мире, взорванном революцией, и любовь оказалась втянутой в битву старого и нового мира. Жизнь поставила перед ней абсолютно новые проблемы, которых у нее никогда не было раньше, резко изменились и условия, от которых зависит теперь жизнь любви. Уже в двадцатые годы наше искусство уловило эти перемены; рельефно и трагично были они схвачены, например, в одной из лучших повестей того времени – в «Сорок первом» Б. Лавренева.

… У нее были рыжие косы, глаза ее блестели желтым кошачьим светом. Она любила мечтать, и хоть была неграмотной, сочиняла стихи, корявые и неловкие. Лучший стрелок отряда, она убила сорок врагов, а по сорок первому промахнулась: это был поручик Говоруха-Отрок.

Буря выбрасывает их на глухой остров. Они – вне общества, они оторваны от войн и революций, они один на один с природой.

Красный и белый солдат исчезли, остались просто люди – мужчина и женщина. И оказывается, что в двух этих людях, в двух микромирах, жили не только два разных мира, – в них в то же время жил и единый мир.

Она видит, что он красив, мягок, она ощущает в нем большие человеческие ценности, которых лишена она, – культуру, образование, умение понимать многое, чего не понимает она, знание многого, чего не знает она.

И поручик – как от удара в сердце, как от мгновенного озарения – понимает всю пустоту своей прошлой жизни и всю ее теперешнюю наполненность. Естественное, природное состояние, выключенность из общества, слияние с природой – именно это делает его счастливым, а его жизнь – переполненной до краев. И он хочет остаться здесь навсегда, стать робинзоном любви.

Поручик – отдельная частица мира, замкнутая в себе монада, человек-остров. Марютка – тоже остров, но она – часть архипелага, она связана духовными перешейками с массой других людей.

Она не может жить без них, робинзонада – не ее идеал, не ее социальное состояние. «Я здесь не осталась бы… – говорит она. – Счастья своего и то показать некому… Стосковалась я по живым людям». Это ее глубинное «общечеловеческое» мироощущение, тяга ее чувств, стихийное влечение всего ее существа. А рядом – другие импульсы, импульсы социального долга. «А кроме того, ты возьми в толк, миленький, что время не такое, чтобы на печке сидеть. Там наши, поди, бьются, кровь проливают. Каждая рука на счету. Не могу я… в покое прохлаждаться».

И тут-то струя классовости, которая отступила было к далеким перифериям их жизни, замкнулась вокруг них и закружила в своем водовороте. Люди превратились в щепки, и глубокая – до границ жизни и смерти – воронка засосала их.

Взрывается их трагический спор, который отбрасывает их из шалаша, «рая для милых», в окопы, в ад человеческой вражды.

«Значит, земля напополам трескается, – кричит Марютка, – люди правду ищут, в кровях мучаются, а ты байбаком на лавке за печью будешь сказки читать?»

«Не знаю… и знать не хочу, – крикнул исступленно поручик, вскакивая на ноги. – Знаю одно – живем мы на закате земли. Верно ты сказала: „напополам трескается“. Да, трескается, трещит, старая сволочь! Вся опустошена, выпотрошена. От этой пустоты и гибнет».

И поручик отказывается от своей робинзонады, от утопии естественного человека. «Спасибо, – говорит он, – научила! Если мы за книги теперь сядем, а вам землю оставим в полное владение, вы на ней такого натворите, что пять поколений кровавыми слезами выть будут. Нет, дура ты моя дорогая. Раз культура против культуры, так тут уже до конца…»

И снова они стали тем, чем были в начале рассказа: не просто людьми, а частичными фигурами, солдатами разных армий. Любовь – это общечеловеческое чувство, которое стремилось сделать их «общечеловеками», которое будило в них то, что их объединяет, потерпела поражение. Трещина, которая расколола мир, прошла и через их сердца, и их любовь сменилась ненавистью. В отчаянии она схватила винтовку, и он «услыхал за спиной оглушительный, торжественный грохот гибнущей в огне и буре планеты. Не успел понять почему, прыгнул в сторону, спасаясь от катастрофы, и этот грохот гибели мира был последним земным звуком для него».

Так была поставлена «точка пули» в конце их любви. Так погиб человек – целый микромир, – который из врага не смог стать другом. Космическая картина его гибели – как оглушительной гибели планеты – символична. Гибнет целый мир, овеществленный в нем. Гибнет любовь, убитая войной и расколом мира, убитая историей и муками, в которых рождается другой мир.

В эпоху этого рождения новое слово о любви сказал Маяковский. Трагическая любовь его, раненная и подавляемая, бьется, как огромная птица в клетке, в поэме «Облако в штанах».

Он молит свою любимую:

В раздетом бесстыдстве,в боящейся дрожи ли,но дай твоих губ неисцветшую прелесть:я с сердцем ни разу до мая не дожили,а в прожитой жизнилишь сотый апрель есть.

Он надорванно, трагически любит ее, до обморока жаждет своего мая. Он как бы ощущает, что здесь, в этом мире, не может быть мая любви.

Его любовь – вернее, тоска по ней – так велика, что не помещается в нем, ей тесно, она рвется наружу.

И чувствую —«я»для меня малó.Кто-то из меня вырывается упрямо.

Любовь для него – землетрясение, она переворачивает всю жизнь, сотрясает всего человека. Это не мелкое чувствице («вроде танго»), а громадной силы страсть; она делает человека великаном, рождает в нем титанические импульсы, и он сам видит себя гигантом.