Разбитые сердца - Бертрис Смолл

На повороте дороги Блондель придержал лошадь и на мгновение оглянулся. Как когда-то давно, вдали, на фоне багряного неба вырисовывался строгий черный замок, но сейчас солнце всходило, и это было хорошим предзнаменованием.

Потом я часто вспоминала о том, что, обсуждая ситуацию и строя планы, никто из нас не проронил ни слова о его возвращении. Ни я, ни Беренгария ни разу не сказали таких обычных слов, как «Когда ты вернешься…», и он ни разу не пообещал: «Когда я вернусь…» Отъезд Блонделя, словно предусмотренный сновидением Беренгарии, венчал собою мой план его освобождения и, несомненно, отвечал тайным чаяниям его сердца. Я понимала, что он не вернется никогда.

«Уезжай, — думала я, глядя на него в последний раз, — уезжай и будь свободен, уезжай навстречу нормальной жизни молодого человека. И да пошлет тебе Бог счастье!» Лошадь тронулась вперед, и он скрылся за поворотом дороги.

Довольно скоро я достаточно успокоилась, чтобы сползти вниз и снова начать искать какой-нибудь предлог, который позволит жить дальше.

11

Первое известие пришло гораздо скорее, чем мог ожидать любой разумный человек, хотя даже и в этот короткий промежуток времени Беренгария едва не свела меня с ума своим нетерпением. Каждое утро она неизменно говорила: «Может быть, сегодня мы получим письмо», — и каждый вечер укладывалась спать разочарованная. Я терпеливо объясняла ей: «Он еще на корабле, Беренгария», — и мысленным взором видела корабль, борющийся с ветром и волнами, или: «Он только что ступил на берег», — и мне представлялись опасные, кишащие разбойниками дороги.

Так проходили дни, но однажды утром я сказала:

— Да, если все благополучно, то теперь он уже, наверное, прибыл и, может быть, даже представлен в Вестминстере, но письма придется ждать еще дней десять.

Под вечер того дня в замок пришел задыхающийся от кашля священник и попросил аудиенцию у принцессы. Это был посланец кардинала Сатурнио. Не переставая кашлять, он объяснил, что его легкие не вынесли английского климата и что кардинал, добрейший человек, отправил его домой лечиться и поручил отвезти принцессе письма.

Бедный юноша, такой воспитанный, так измучившийся в дороге, так довольный тем, что вернулся в Наварру… Как недостойно мы его приняли! Едва слушая робкие приветствия, мы вырвали из его рук пакет с письмами и ушли во внутренние покои, оставив Пайлу оказывать ему гостеприимство.

Пакет был перевязан суровой ниткой и опечатан. Беренгария принялась распечатывать его, как голодное животное, набросившееся на пищу, и я решила охладить ее пыл:

— Там не может быть ничего интересного. Блондель только-только доехал до Лондона. Ты найдешь лишь письмо с благодарностью за кольцо.

Не обращая внимания на мои слова, Беренгария перекусила нитку и отбросила обертку с печатями. Внутри было три конверта, два тонких, на ее имя, и один, потолще, для меня. Она протянула его мне, не отрывая глаз от своих. Я с трепетом развернула письмо — этот листок сложили его руки — и сразу узнала почерк. То была не шифрованная баллада, а длинное, написанное обычным языком письмо. Я была обрадована, тронута, польщена и взволнована, но едва начала читать, как Беренгария раздраженно швырнула мне оба письма и в крайнем разочаровании воскликнула:

— Ты была права, ничего нового. Вот, посмотри сама. А что в твоем? Оно от его преосвященства или от Блонделя?

— От Блонделя. С чего бы это кардинал стал писать мне? — Я услышала в своем голосе грубую ноту. Мне почудилось, словно сотня тонких иголок впились в кожу. В ушах уже звучал сладкой музыкой голос Блонделя, а эта глупая девчонка все разрушила, не дала дочитать.

— Дай взглянуть. Ты слишком медленно читаешь. Наверное, там что-то есть. — Она сунула мне чуть ли не в нос оба своих письма и схватила мое.

— Там не может быть ничего интересного или важного. Он еще не успел что-либо предпринять, — возразила я, но позволила ей взять письмо.

Чтобы отвлечься, я прочла ее письма. Одно, от кардинала, было полно подобострастных выражений благодарности. Я задержалась лишь на той его части, где говорилось о Блонделе. «Юноша, — писал он, — очарователен. Очевидно, вдохновение, ниспосланное свыше, побудило вас послать его в Лондон, ведь как иначе ваше высочество могли бы узнать о том, насколько мне здесь не хватает музыки моей страны? При первой же возможности я возьму его с собой в Вестминстер, как вы любезно предложили, — пусть они послушают, как должна звучать настоящая музыка. Здешняя просто варварская».

Письмо Блонделя женщине, которую он любил, было коротким и противоестественно высокопарным. Такое письмо мог написать любой молодой лакей, обученный, как держать в руках перо, любой хозяйке, оставившей у него добрые воспоминания. Он благодарил ее за новые тунику и плащ, потому что в Англии было гораздо холоднее, чем следовало ожидать, а дальше сухо сообщал о благополучном прибытии и повторял заверения в своем желании служить ей так верно, как только сможет.

Пока я читала оба письма — одно льстивое, а другое чопорно-холодное, Беренгария бегло просмотрела мое и, возвращая его, раздраженно бросила:

— Масса испачканной бумаги и ни одного осмысленного слова!

Я честно попыталась представить себе свои ощущения, если бы в почте из Англии не упоминалось имени Блонделя, и сказала с максимально возможным участием:

— Теперь уже скоро. Наберись терпения. Скоро он напишет снова. Кардинал согласился с твоим советом ввести Блонделя в Вестминстер. А это прямая дорога к цели, именно то, что нам нужно. Новые вести не заставят себя ждать.

— Ты просто меня утешаешь, Анна, — мягко сказала Беренгария, и я упрекнула себя за вспышку ненависти, когда она назвала мое письмо «массой испачканной бумаги».

Оставшись одна, я часто читаю письмо Блонделя. Это первое письмо, когда-либо написанное мне. И единственное напоминание о нем. Оно всегда при мне, и я завещала, чтобы его похоронили вместе со мной.

Но каждая фраза в нем была адресована Беренгарии. Я думаю, что Блондель находил странным написать ей самой длинное, бессвязное письмо, и все же стремление хоть к какому-то общению с нею, которое есть не что иное, как признак любви, заставляло его долго рассказывать о своих наблюдениях и впечатлениях. Поэтому-то, хотя писал он мне, все письмо было пересыпано такими фразами, как: «Принцессе, может быть, интересно знать…», «Принцесса посмеялась бы, увидев…». Прозрачный, вызывающий жалость прием… Масса испачканной бумаги!

Возможно, мне следовало, читая это письмо, заливаться горючими слезами жалости к себе, но я смеялась. Во всем Лондоне, Англии, целом мире его интересовала только Беренгария да мысль о том, что она от души повеселилась бы, узнав, что в Англии вместо вина пьют эль, что даже жены бюргеров носят шнурованные платья и что там до сих пор никто не слышал даже самых известных песенок Абеляра.