Лукуми - Альфредо Конде

ГЛАВА ШЕСТАЯ

Как моему деду удалось добиться, чтобы мне разрешили поехать в Испанию, мне до сих пор непонятно, и я не перестаю этому удивляться. Галисийцы, они такие: стоит тебе зазеваться, а они все уже сделали. Как? Ах, если б знать! Но я не собираюсь отступать и когда-нибудь надеюсь все же докопаться до истины. Хотя на самом деле не думаю, что мне это удастся. Не думаю, возможно, потому, что у меня в жилах тоже течет галисийская кровь, хотя кто знает. Они плетут свои сети, пошепчутся там, замолвят словечко сям, намекнут, подскажут, но никогда ничего никому не навязывают. Довольствуются тем, что подводят к ответу, формулируя вопрос, … в общем, сплошная неразбериха. Жуткая неразбериха, в которой могут разобраться лишь они сами. Так было и с моим дедом, когда он решил забрать меня в Галисию. Он сделал это совершенно для меня неожиданно. У меня и в мыслях такого не было.

Галисийцы много говорят, все тебе рассказывают, но лишь при условии, что ты их ни о чем не спрашиваешь и умеешь ждать. Сколько? Чего? Ах, мой друг, это известно лишь им одним! Только они решают, когда наступит момент нарушить молчание, когда наконец можно объявить войну одиночеству, которое всегда живет в них, и пуститься в откровение. И тогда в целом мире ты не найдешь более открытых людей, ясно выражающих свои мысли. Но до этого момента, о, если ты спросишь их о чем-то до этого момента, даже что-то совсем незначительное, они будут упрямо молчать. Или избегать ответа. Обычно в таких случаях вместо ответа они сами задают вопрос. Они недоверчивы. Очень недоверчивы. Но чтобы добиться их доверия, тебе не нужно ничего делать. Только ждать. Правда, неизвестно сколько.

Я ни о чем не спрашивал своего деда, и хотя кое о чем мне в конечном итоге узнать удалось, не знаю, наступило ли уже время — рассказать об этом. Вполне возможно, что дед принимал участие в строительстве судов для Кубы, может быть, кто знает… Это могло помочь ему наладить связи, установить дружеские отношения, приобрести влияние в определенных кругах и возможность что-то решать, кто знает… Да если бы я даже и знал, то не сказал бы. Никогда. По крайней мере, по просьбе постороннего человека. Я же сказал, что я наполовину галисиец. Во всяком случае, известно, что Ламейро заботился не только о моторизации наземного транспорта, но занимался и морскими моторами, не помню, какими именно… Короче говоря, вечная неразбериха с этими галисийцами. Впрочем, какое это теперь имеет значение?

А вот как я согласился приехать в Галисию, я знаю очень хорошо. Этот факт имеет совершенно определенное объяснение, которое, если хотите, могу довести до вашего сведения. Скажем так: во мне взыграло любопытство. Это-то и было причиной моего быстрого согласия. Я мог отказаться, но не пожелал. Правда и то, что мне так и не удалось привыкнуть к холодам, от которых я страдал в Москве, и в какой-то момент я решил, что бесполезно приспосабливаться к мрачной атмосфере, в которой хорошо чувствуют себя лишь русские, возможно, потому что они сами по натуре такие же хмурые, хотя время от времени и склонны к необыкновенным проявлениям нежности.

Это случается, когда они поют, только когда они поют. Тогда они полностью отдаются во власть колоссального, идущего из глубины веков одиночества и испытывают редкий душевный трепет. И пьют еще больше. А потом танцуют. Когда душевное волнение и нежность, которые пробуждают в них песни, проходят, они снова пьют. Исступленно. И вновь начинают танцевать. При этом они потеют. Алкоголь сублимируется в их крови, и они возбуждаются. Тогда они занимаются любовью или дерутся. В лучшем случае они засыпают, свалившись с ног от пережитого катарсиса. А по прошествии нескольких часов вновь просыпаются среди страшной тоски и одиночества. Я покинул одно одиночество и попал в другое, я, кубинский негр лукуми, привыкший к тому, к чему меня приучили мои предки.

А вот русские женщины другие, они совсем другие, гораздо более нежные. Они все время будто находятся в ожидании произвола, насилия; они так к нему привыкли, что когда ты ведешь себя иначе, они удивляются и даже, можно сказать, пугаются. Постепенно они приспосабливаются. И тогда это становится безумством, восхитительным безумством. Но оно продолжается недолго, потому что они тут же начинают испытывать недоверие. Может быть, они не верят, что так может быть, и, не желая жить в неопределенности, предпочитают определенность произвола и беспомощность несчастья сомнительному ожиданию, что благополучие скоро закончится и все вновь превратится в хаос. И они выбирают хаос, ибо они привыкли к нему и давно смирились со своей судьбой. В конечном итоге, Достоевский был прав. Страна водки.

Я никогда не пытался состязаться с ними, с русскими. Я бы просто умер. Даже при том, что я пил немного, я за короткое время стал почти что алкоголиком, так, по крайней мере, мне казалось. Принимая внутрь водку регулярно, только чтобы побороть холод, я бы окончательно спился. Вот так просто и незаметно. Потому что холодно мне было всегда. И этого было бы вполне достаточно, чтобы разрушить печень. Меня спасла лишь сила воли, но и при этом большую часть зимних дней я прожил в полупьяном состоянии.

Несколько коктейлей в Варадеро, например, в Мансьон-Дюпонт — это ровно столько, сколько нужно, чтобы тоска сменилась восторгом, и если ты начинаешь подозревать, что слегка перебрал, достаточно окунуться с головой в воду, чтобы все развеялось, как дым. Тогда исчезают не только винные пары, но и их самые заметные эффекты. Большая же часть этих эффектов остается невидимой другим, ты можешь продолжать свое приобщение к веселью, и ничто не омрачает твою душу. А вот у русских как раз омрачается душа. У нас этого не происходит, поскольку нам достаточно хорошенько окунуться в Карибское море. Да будут благословенны тропики.

Когда ты выныриваешь из этих теплых тропических вод, зеленых, прозрачных, все тут же испаряется. Ты будто снова родился. Остается лишь сладкое послевкусие рома, свежий вкус лайма или аромат мяты. Послевкусие так приятно, что ты снова можешь отправляться в то место, где царит гармония. Но такого никогда не происходит суровой русской зимой, когда ты пьешь водку. Ты наливаешь водку, водочку, в металлическую фляжку и прячешь ее во внутренний карман пальто. И делаешь это для того, чтобы поминутно прикладываться к ней. Чтобы вновь обрести тепло, который крадет у тебя холод, когда ты шагаешь по каменным плитам тротуара, покрытого льдом, или прямо по льду, поскольку он образует очень толстый слой, а зима такая суровая. И поступая так, ты не ищешь гармонии, ты лишь надеешься выжить. Это словно пытаться спрятать солнце в кармане или уместить в батарейку фонарика свет души. Непростительная ошибка.

Ведь это свет возносит тебя к вершинам. А свет никогда не сможет проникнуть в металлическую фляжку, наполненную прозрачной водкой. Это не получится ни у кого, как бы ни хотелось кому-то увидеть в ней сияющее солнце летней степи. Свет может спрятаться разве что в роме, но вот где его всегда много, так это в море, особенно если оно зеленое, как, например, Карибское. А когда солнце опускается в Балтийское море, и ты наблюдаешь закат со стадиона, до сих пор носящего имя Кирова, так любимого своим народом, ты знаешь: то, что заключено во фляге, — не свет, не солнце, а холод, некая печальная призрачность души, за которой, вне всякого сомнения, последует тьма. Русские мужчины об этом догадываются. А русские женщины знают это наверняка. Поэтому они могут сколько угодно вдыхать аромат рома, но ими непременно овладеет тоска. В те времена я был очень молод, сейчас я гораздо старше, но я еще в состоянии все это вспомнить. И я вспоминаю. Продолжаю вспоминать.

Все в России было не таким, как я представлял себе в моменты восторга и эйфории, предшествовавшие моей поездке. Поэтому, пока я находился там, в Великой Матери России, я большую часть времени сидел в библиотеках, чтобы беспрестанно и упорно читать все, что мне удавалось найти о море. Я не ведал тогда, что просто стремлюсь вновь открыть для себя материнское чрево воды, тот блеск, что ослепляет, когда ты вдруг возникаешь на ее поверхности, во сне или наяву покинув темноту водной бездны, будь то посреди Карибского моря или в прозрачных водах Балтийского. В те времена я думал, что причины в ином.

Я мечтал о занятиях кораблестроением. Я понял это, лишь когда пробудился от этой грезы. Не раньше. Ты всегда узнаешь о своих грезах, когда пробуждаешься от них. Это никакое не изречение, не афоризм, это констатация факта. Я мечтал строить корабли, и когда узнал, что в университете Лумумбы невозможно получить нужного мне образования, нет специальности, соответствующей этой специфической области знаний, которая так меня притягивала, не могу точно сказать с какого возраста, то стал читать все, что только можно было найти, по теории и практике кораблестроения, устройству судна и навигации. Мне это нравилось гораздо больше, чем подготовительные курсы по специальности, которую я толком все никак не мог окончательно выбрать, поскольку на том уровне все еще не определил, по крайней мере, осознанно, кем хочу стать.