Литература 6 класс. Учебник-хрестоматия для школ с углубленным изучением литературы. Часть 1 - Коллектив авторов

Увлечение русской историей повлияло на собственные сочинения Н. М. Карамзина, в чем ты легко убедишься, прочитав «Наталью, боярскую дочь». В этом произведении писатель обращается к образам предков, когда-то живших на Руси. Но он пишет не историческое произведение, опирающееся на конкретные исторические факты, а с помощью воображения создает художественный мир, в котором причудливо переплетаются черты народной сказки, легенды и приключенческой повести. Обрати внимание, в самом начале повествования автор не случайно обращается к образу «бабушки своего дедушки», которая в «царстве воображения» якобы поведала эту историю. Воспроизводя какие-то детали и приметы исторического прошлого, автор тем не менее опирается именно на устное предание, а испытания, выпадающие на долю героев, отдаленно напоминают испытания, через которые должны пройти герои народных сказок, чтобы обрести свое счастье.

В то же время ты легко почувствуешь, что и Наталья, и Алексей не только говорят тем же языком, что и повествователь, но и многие их мысли и чувства скорее похожи на мысли и чувства человека конца XVIII века. Не торопись осуждать за это автора. В таком построении художественного мира произведения и проявляется главная задача писателя.

Выяснить, когда происходят события, далеко не просто. Н. М. Карамзин, очень хорошо знавший русскую историю, не пожелал точно обозначить время действия для того, чтобы своим повествованием связать прошлое и настоящее, напомнить читателям о благородстве души и патриотизме их предков, вызвать чувство гордости за них. В то время, когда писал Н. М. Карамзин, многие говорили об отсталости России и советовали учиться у Запада. Да и самого автора «Натальи, боярской дочери» упрекали в увлечении всем английским. Прочитай повнимательнее Н. М. Карамзина, и ты увидишь, насколько неразумны эти упреки. Писатель призывает гордиться своей Родиной, ее прошлым, ее национальными традициями.

А на вопрос, почему следует гордиться своими предками, я думаю, ты сумеешь ответить и сам, если задумаешься над тем, в чем проявляется патриотизм Алексея? Чем заслужил уважение царя и бояр Матвей? Какими принципами руководствуются все главные персонажи в своих поступках?

Наталья, боярская дочь

Кто из нас не любит тех времен, когда русские были русскими, когда они в собственное свое платье наряжались, ходили своею походкою, жили по своему обычаю, говорили своим языком и по своему сердцу, то есть говорили, как думали? По крайней мере я люблю сии времена; люблю на быстрых крыльях воображения летать в их отдаленную мрачность, под сению давно истлевших вязов искать брадатых моих предков, беседовать с ними о приключениях древности, о характере славного народа русского и с нежностию целовать ручки у моих прабабушек, которые не могут насмотреться на своего почтительного правнука, не могут наговориться со мною; надивиться моему разуму, потому что я, рассуждая с ними о старых и новых модах, всегда отдаю преимущество их подкапкам[156] и шубейкам перед нынешними bonnets á la…[157] и всеми галло-албионскими[158] нарядами, блистающими на московских красавицах в конце осьмого-надесять[159]века. Таким образом (конечно понятным для всех читателей), старая Русь известна мне более, нежели многим из моих сограждан, и если угрюмая Парка[160] еще несколько лет не перережет жизненной моей нити, то наконец не найду я и места в голове своей для всех анекдотов[161] и повестей, рассказываемых мне жителями прошедших столетий. Чтобы облегчить немного груз моей памяти, намерен я сообщить любезным читателям одну быль или историю, слышанную мною в области теней, в царстве воображения, от бабушки моего дедушки, которая в свое время почиталась весьма красноречивою и почти всякий вечер сказывала сказки царице NN. Только страшусь обезобразить повесть ее; боюсь, чтобы старушка не примчалась на облаке с того света и не наказала меня клюкою своею за худое риторство[162]… Ах нет! Прости безрассудность мою, великодушная тень, – ты неудобна[163] к такому делу! В самой земной жизни своей была ты смирна и незлобна, как юная овечка; рука твоя не умертвила здесь ни комара, ни мушки, и бабочка всегда спокойно отдыхала на носу твоем: итак, возможно ли, чтобы теперь, когда ты плаваешь в море неописанного блаженства и дышишь чистейшим эфиром неба, – возможно ли, чтобы рука твоя поднялась на твоего покорного праправнука? Нет! Ты дозволишь ему беспрепятственно упражняться в похвальном ремесле марать бумагу, взводить небылицы на живых и мертвых, испытывать терпение своих читателей и, наконец подобно вечно зевающему богу Морфею[164], низвергать их на мягкие диваны и погружать в глубокий сон… Ах! В самую сию минуту вижу необыкновенный свет в темном моем коридоре, вижу огненные круги, которые вертятся с блеском и треском и, наконец, – о чудо! – являют мне твой образ, образ неописанной красоты, неописанного величества! Очи твои сияют, как солнцы; уста твои алеют, как заря утренняя, как вершины снежных гор при восходе дневного светила, – ты улыбаешься как юное творение в первый день бытия своего улыбалось, и в восторге слышу сладкогремящие слова твои: «Продолжай, любезный мой праправнук!» Так, я буду продолжать, буду; и, вооружась пером, мужественно начертаю историю Натальи, боярской дочери. Но прежде должно мне отдохнуть; восторг, в который привело меня явление прапрабабушки, утомил душевные мои силы. На несколько минут кладу перо – и сии написанные строки да будут вступлением или предисловием!

В престольном граде славного Русского царства, в Москве белокаменной, жил боярин Матвей Андреев, человек богатый, умный, верный слуга царский и, по обычаю русских, великий хлебосол. Он владел многими поместьями и был не обидчиком, а покровителем и заступником своих бедных соседей, – чему в наши просвещенные времена, может быть, не всякий поверит, но что в старину совсем не почиталось редкостию. Царь называл его правым глазом своим, и правый глаз никогда царя не обманывал. Когда ему надлежало разбирать важную тяжбу, он призывал к себе в помощь боярина Матвея, и боярин Матвей, кладя чистую руку на чистое сердце, говорил: «Сей прав (не по такому-то указу, состоявшемуся в таком-то году, но) по моей совести», – и совесть его была всегда согласна с правдою и с совестию царскою. Дело решалось без замедления: правый подымал на небо слезящее око благодарности, указывая рукою на доброго государя и доброго боярина, а виновный бежал в густые леса сокрыть стыд своей от человеков.

Еще не можем мы умолчать об одном похвальном обыкновении боярина Матвея, обыкновении, которое достойно подражания во всяком веке и во всяком царстве, а именно, в каждый дванадесятый[165] праздник поставлялись длинные столы в его горницах, чистыми скатертьми накрытые, и боярин, сидя на лавке подле высоких ворот своих, звал к себе обедать всех мимоходящих бедных[166] людей, сколько их могло поместиться в жилище боярском; потом, собрав полное число, возвращался в дом и, указав место каждому гостю, садился сам между ими. Тут в одну минуту являлись на столах чаши и блюда, и ароматической пар горячего кушанья, как белое тонкое облако, вился над головами обедающих. Между тем хозяин ласково беседовал с гостями, узнавал их нужды, подавал им хорошие советы, предлагал свои услуги и наконец веселился с ними, как с друзьями. Так в древние патриархальные времена, когда век человеческий был не столь краток, почтенными сединами украшенный старец насыщался земными благами со многочисленным своим семейством – смотрел вокруг себя и, видя на всяком лице, во всяком взоре живое изображение любви и радости, восхищался в душе своей. После обеда все неимущие братья, наполнив вином свои чарки, восклицали в один голос: «Добрый, добрый боярин и отец Наш! Мы пьем за твое здоровье! Сколько капель в наших чарках, столько лет живи благополучно!» Они пили, и благодарные слезы их капали на белую скатерть.

Таков был боярин Матвей, верный слуга царский, верный друг человечества. Уже минуло ему шестьдесят лет, уже кровь медленнее обращалась в жилах его, уже тихое трепетание сердца возвещало наступление жизненного вечера и приближение ночи – но доброму ли бояться сего густого, непроницаемого мрака, в котором теряются дни человеческие? Ему ли страшиться его тенистого пути, когда с ним доброе сердце его, когда с ним добрые дела его? Он идет вперед бестрепетно, наслаждается последними лучами заходящего светила, обращает покойный взор на прошедшее и с радостным – хотя темным, но не менее того радостным – предчувствием заносит ногу в оную неизвестность. – Любовь народная, милость царская были наградою добродетели старого боярина; но венцом его счастия и радостей была любезная Наталья, единственная дочь его. Уже давно оплакал он мать ее, которая заснула вечным сном в его объятиях, но кипарисы супружеской любви[167] покрылись цветами любви родительской – в юной Наталье увидел он новый образ умершей, и, вместо горьких слез печали, воссияли в глазах его сладкие слезы нежности. Много цветов в поле, в рощах и на лугах зеленых, но нет подобного розе; роза всех прекраснее; много было красавиц в Москве белокаменной, ибо царство Русское искони почиталось жилищем красоты и приятностей, но никакая красавица не могла сравняться с Натальею – Наталья была всех прелестнее. Пусть читатель вообразит себе белизну италиянского мрамора и кавказского снега: он все еще не вообразит белизны лица ее – и, представя себе цвет зефировой любовницы[168], все еще не будет иметь совершенного понятия об алости щек Натальиных.