Проклятая война - Людмила Сурская

Кинул окурок, обжёгший пальцы и махнул водителю рукой, указывая путь — на передовую. Знал, там нужен, меня искренне любят солдаты и ждут. Моё место там, где стоят насмерть. На самый опасный участок фронта, я и ехал.

Только что захлебнулась атака. Пополз к передней линии. Лёжа на насыпи огляделся. Подумал немного и поднялся. Встал и неторопливо закурил. Вокруг свистели пули и рвались снаряды, а я курил. "Пока ты любишь, моё солнышко, меня, я не уязвим. Ты люби меня, Юлия, люби покрепче". Знаю, она прижала кулачки к груди и перестала дышать. Юлия за сотни километров, чувствует моё дыхание, опасность, нависшую надо мной… Только я не могу иначе. Мне надо поднять их, вытащить из окопов, по — другому не получается. Все хотят жить. Нарочно спокойно сбрасываю пепел. Вот поднимается один, другой, взвод, роты… рассыпались в цепь, и пошли в атаку. "Видишь Люлю, мы с тобой выиграли". Бойцы рассказывали, а им пленные фрицы, что немцы от этого ошалели.

Новый год встречали штабом, как водится, поздравили войска. Это поднимало дух — частичка праздника позволяла чувствовать себя не обделённым родиной. Ведь всё, что делало командование воспринималось- заботой или приказом родины. Позже Казаков устроил маленькое индивидуальное празднование. Приехала Шишманёва, естественно, привезла для меня "воробушка". Посидели, потом разошлись. Вернее ушёл Козаков со своей подругой, а мы остались. Лежал, курил. Говорить совсем не хотелось. Выговорился, наверное. А, может быть, отсутствие смертельного страха за семью больше не напрягало душу до такой степени, чтоб делиться с чужим человеком.

— Константин Константинович…,- пролепетала Галя своим невинным голосочком, ёрзая щекой на моей груди.

Удивился голосу. Вспомнил- не один. Я вперив глаза в неё и рассматривая точно картину: "Жаль, что носик не такой остренький, как у Люлю" — перебил:

— Что уж там, давай — ка, "воробушек", раз пошли такие пляски, упростим церемонию общения. Для тебя я Костя. Ты не жалеешь, что связалась со мной?

Всю его речь она прослушала без возражений. Надо сказать — даже несколько опешила: "Костя? Отлично! А насчёт: жалела ли она?… Вот глупец. Да она жаждала этого. Шла по ступеням к нему. Шаг за шагом. Правда, для Кости староват. Понятно- молодится. Но он был одним из вариантов её будущего, который её устраивал. Вариантом, который нежданно-негаданно обрёл столь ощутимую реальность".

Рассчитавшая заранее все свои ходы молодица могла позволить себе и покуражиться чуток. Опять же, риск минимальный, старички снисходительны до молодости.

— Нет, вдруг убьют, а я даже не знала, что такое мужчина, — донёсся не связный лепет до него. — Если уж отдавать себя, то в такие руки, как вы. "Не врала, так и было, поэтому получилось всё честно и правдоподобно".

— Маленькая моя девочка, — прижал её к себе, расчувствовавшись, — я старый осёл такое натворил, оказался не на высоте. Получается, соблазнил тебя, "воробушка". Взор упал на мутное зеркало. Старое, старое зеркало, но разглядел возрастные и преждевременные морщины на своём лице, усугублённые бессонницей и войной. Тело опять же не то, что в тридцать лет… Ох, как быстротечна жизнь, как унижают человека эти признаки старости, когда он чувствует себя ещё крепким и молодым и душа его способна летать. Как жестоко несправедливо время. Только начинаешь понимать вкус жизни, а она раз и показывает тебе хвост. Ведь эта пичужка наверняка про себя насмехается над его возрастом. А он любого молодого за пояс заткнёт. Хотя какое ему дело до её эмоций- сама пришла. Единственное что тревожило и чего боялся это то, что Люлю узнает. Она большое значение придаёт чистоте и чести и решит, что он предал её. Ему не вынести её презрения.

Видя его смятение и отчаянность молодая проказница приняла это на свой счёт и почувствовала облегчение. "Всё идёт как надо!"

"Я сейчас уписаюсь или рассмеюсь. Мужчины такие потешные, надо сдерживаться. Шишманёва права, на сто процентов, хуже детей", — болтает она про себя. Галя, чтоб скрыть улыбку, принимается елозить губами по ещё крепкому мужскому телу. "А он ничего, и целуется приятно, так, пожалуй, и влюбиться ещё можно".

До его ушей доносится её писклявый голосок, льющий бальзам на его ещё дергающийся в сомнениях разум:

— Ты не старый…, а мой мужчина.

— Выходит так. "Надо же взяла и подарила мне себя, без всяких условий. Неужели меня ещё можно так любить?" Если в чём проблема или ошибочка вышла, не держу. Только я тебе уже сказал, семью не…

Она, не давая ему договорить, тушит победный блеск в глазах, снова становится несчастной, жалкой и грустной, такой какой её хочется жалеть, спасать и помогать, тянется к его губам и целует. Чтоб закрепить победу, прижимается всем телом. "Планируй, ты полководец, только ты помнится, планировал любить её до гроба и быть верным, а теперь в моих объятиях лежишь. Вся армия за твою потерянную семью переживала, всем раструбил и ныл, а сейчас со мной спишь и своими совестливыми глазами на всех спокойно смотришь. Так что посмотрим, по чьему хотению жить будем… Платок он её таскает, идиотизм, больше не увидит. Был и сплыл".

….А утром 1 января опять были корреспонденты и начальник оперативного отдела штаба армии, тыча карандашом в карту, рассказывал им о делах и задачах армии. Я, не став встречаться, ушёл. Дел было невпроворот, не до них. Мы гнали фашистов сумасшедшими темпами. Наконец-то! Немцы не отступали и не отходили, они попросту драпали. Обмороженные, раздетые, голодные. Брели в наш тыл пленные. Всё-таки у нас российская душа. На них несмотря на ненависть и злость жалко было смотреть. Они еле тащили обмороженныё ноги, пряча под ушатые пилотки уши и лица. На обочинах валялась пятнистая, исковерканная и превращённая в лом хвалёная немецкая техника с перекинутыми там, где поймала их пуля наших солдат телами. Радовалась душа. А ведь Гитлер заверял всех, что России капут и Москва на грани падения. Уже везли лучший итальянский мрамор, чтоб на Поклонной горе поставить памятник высотой в 100 метров в честь взятия Москвы, увенчанный 15 метровой свастикой. И вот бегут. Всем казалось, что они будут так бежать, а мы наступать до самой границы, но…. обескровленные наступательными боями глубоко в тылу отставшими обозами, 10 армия выдохлась. Завязла в снегах под Сухиничами. Почти весь запас снарядов, патронов, гранат был израсходован в предыдущих боях. Бензин не только у шофёров, но и у танкистов был на исходе. Фашисты рвались вперёд. Замысел гитлеровцев был понятен: они хотели вернуть утерянные позиции. А нам требовалось двигаться вперёд. Именно такую задачу поставили мне. Приказ был для меня законом, и я должен был выполнить его. Хотя понимал, воевать, когда нечем, трудно. В таком положении у русского солдата остаётся всегда один резерв-смекалка. Посетив войска, мне было приятно узнать, что с моим появлением бойцы связывают только наступательные планы и мечты. Прикинул, если в наших войсках с моим приездом — наступательный дух, то возможно у немцев всё наоборот, с моим появлением они соберут чемоданы и удрапают. Пусть они знают, что штурмовать их приехал я. С гражданской люблю воевать хитростью. Психологический фактор речь не последняя. Опять же любая смена обстановки на фронте таит в себе возможности неожиданных действий. По всей линии было передано "непонятное" поручение. Говорить открытым текстом, о том, что приехал Рутковский. Так и сделали. С утра до ночи эфир трещал:- Рутковский, Рутковский, — Рутковский. Наступил день штурма. И тут мне докладывают, что немцы, бросая в панике склады и технику, бегут. Проверили. Всё точно! Бегут! У страха глаза велики. Люлюсик, солнышко, твой Костик становится популярным, не только в наших войсках, но и у немцев. Я перенёс свой КП в город и позвонил Жукову, тот не поверил. Говорит:- так не бывает. — Бывает, — кричу, — бывает. Начало марта. Оставив город, немцы засели в лесах за Сухиничами. Похоже настроение у них не важное. Огрызаются. Прибыл корреспондент из военной газеты. Мы отдали ему кучу немецких панических писем. Всё шло так замечательно и вот ранение и не пустяшное…