Дорожный иврит. Путевая проза - Сергей Костырко

Ну а сегодня эту остановку (Beit Hanina) я проехал, и через несколько минут трамвай опять катил в типично еврейском районе. Конечная. Улица Моше Даяна. Дождь усилился, и я под зонтом перебежал на тротуар в надежде на какую-нибудь открытую кофейню. Но фиг тебе — только маленькие магазинчики. И я пошел дальше по ходу остановившегося трамвая, по улице, застроенной скучными белыми четырехэтажными домами, нагибаясь под тяжелыми мокрыми ветвями каких-то деревьев с красными цветами. И район вокруг становился все более и более спальным. Дождь усиливался. Лужи уже не переступить. Зачерпнул воды ботинком. Благословенное для Израиля действо, проблема которого всегдашняя — вода. Вчера по радио сказали, что уровень воды в Кинерете поднялся на сантиметр.

Дома здешней архитектуры в меру выразительны, это скорее некий международный стандарт южного города. Района «спального», построенного отнюдь не Корбюзье с его конструктивистской осатанелостью, оставшейся, скажем, в моих орехово-борисовских двадцатидвухэтажных с таким же количеством подъездов блочных бараках, а именно — дума. Застроенный ими район выглядит достаточно уютно. Даже как бы чуть меланхолично, умиротворенно. Может, из-за дождя?

На обратном пути наблюдал, как полупустой трамвай, пройдя сквозь арабские секторы, вдруг начал наполняться людьми, две девушки, одна ехавшая в трамвае, другая — вошедшая на остановке, и обе говорившие по мобильному телефону, увидели друг дружку, просияли, прикоснулись друг к другу щекой, имитируя поцелуй, и при этом продолжали ворковать в свои трубки.

Когда проезжали «Гранд Курт отель», выглянуло солнце, осветило справа вдали бело-зеленые горы, и на улице Яффы я выходил уже в летний солнечный день, слепящий блеском мокрого асфальта, и двинул обсыхать и записывать впечатления в эту кофейню во дворе на улице Соломона.

15.32 (в скверике возле Музея Израиля)

Смотрел живопись и скульптуры.

Потом застрял в залах, где выставка одежды религиозных евреев. А также на большом экране крутились кадры еврейских праздников. Снято недавно. Огромное, на спортзал похожее помещение с длинным столом посредине и круто поднимающимися вдоль двух стен трибунами для стояния там зрителей. За столом в центре зала почтенные седобородые евреи в ритуальных одеждах с высокими меховыми шапками на головах — огромными, как колесо телеги. Вокруг такие же черносюртучные, в таких же шапках мужчины, но — молодые, с черными и рыжими бородами. Плотная черная толпа. К сидящим за столом очередь молодых, чтобы прикоснуться к руке старцев. Затем начинается ритуальное пение и приплясывание. Танцующие постепенно разогреваются, танцуют даже те, которые сидели за столом.

Мощь неимоверная.

Конечно, снято для туристов, для вот такого музея, — легко представить, как долго и старательно осветители развешивали под потолком софиты, как операторы выбирали для своих камер точки обзора, так, чтобы толпа харедимных создавала вот эту черную живую массу, чтоб были общие планы и крупные. То есть это, разумеется, действо во многом постановочное, но и праздник. И праздник, несмотря на новенькие стены спортивного ангара, подлинный — не мешают же Меа Шеариму мобильники в руках харедимов и кондиционеры на окнах. И то, что я вижу на экране, разумеется, произведено в XXI веке, но действо древнее. Изначальное. Подлинное.

Вот эту энергетику я почувствовал в прошлом году на Йом Кипур, когда мы небольшой компанией с Аркадием Горинштейном обходили синагоги на Алленби и после главной синагоги, где все шло по чину, сдержанно и пронзительно, оказались в зале какой-то библиотеки в переулочке, который сняли для праздничной службы молодые ветераны здешних войн. В зале, где мы были самыми старыми, — вокруг нас только молодые, до тридцати, люди с женами и малыми детьми, — сначала шла служба, потом началось пение, а потом все начали вставать, чтобы петь стоя и немного раскачиваясь, а потом и приплясывая, и, в конце концов, пение это, очень истовое, так сказать от души, перешло в танец, и танцевали все, и даже меня, старую лысую колоду, ребята вытащили, и чего-то там я выделывал вместе с ними ногами.

Потом смотрел живопись Рубина и израильскую живопись 1920–1930-х годов. Краем глаза — сил уже не было — Пикассо (по большей части поздний), Модильяни (в частности знаменитый женский портрет и портрет Зборовского), Пинх, Сутин. Но сил на все это уже не было.

Отдохнул в кинозальчике, где в темноте на экране шел фильм дадаиста Мана Рэя, снятый им в Париже в 1928 году. Фильм замечательный, Рэй как раз и создавал язык того кино, которое я смотрел в клубе «Биробиджан». Некоторые кадры показались знакомыми, и только к концу фильма я вдруг вспомнил, что смотрел его — и точно так же — в прошлом году, отупев от усталости и устроившись в этом зальчике подремать сидя.

Новости по израильскому ТВ. Говорит начальник разведки: «Сегодня день прошел спокойно, всего двадцать ракет из сектора Газа, вчера было около ста. Похоже, что обстрел ведет не ХАМАС, а какие-то мелкие группировки» (ничего себе — «всего двадцать ракет, а вчера сто»!).

Комментарий генерала в отставке: «Газа с нами воюет, так? Она хочет быть отдельным государством? Ну так никаких проблем! Хотите суверенитета? Ради бога! Ну а мы, соответственно, должны отключить поставки в Газу электричества, воды, стройматериалов, продуктов и т. д.».

13 ноября

8.43 (на рынке)

С утра гулял по улице Яффы, по дороге на работу Алла высадила меня у автостанции.

Пока ехали, рассказывала про самый замечательное из социалистических элементов израильской жизни — накопительную систему фонда повышения квалификации. «Допустим, ты заключаешь договор и кладешь в фонд каждый месяц 100 шекелей, и тогда государство кладет на твой счет еще 200 шекелей. Там начинает копиться некая сумма. Но снимать ее ты имеешь право только раз в шесть лет. И сумма там нарастает за это время очень даже приличная. Мы, например, машину на эти деньги купили».

После трех дождливых дней сухо, солнечно, в воздухе ни капли смога — воздух чистый, можно сказать горный, как и полагается Иерусалиму.

Улица Яффы еще пустая. Горят прожилки трамвайных лес в каменной мостовой. Два велосипедиста. Фигурки школьников с рюкзачками на спинах.

Завернул на рынок — поискать туалет и попить кофе. Восемь утра, вряд ли где еще могут так рано открываться кофейни.

Центральная линия рынка с синим небом сверху, с парящими в нем почему-то почти китайскими пагодообразными зелеными крышами, занята сейчас белыми грузовыми фургонами. Приемка товара. Мужики, в основном молодые, аккуратно переваливают содержимое картонных коробок — помидоры, огурцы, перец, бананы, яблоки — на прилавки. Парень снимает с деревянных лотков огромные крышки, похожие на крышки старинных сундуков, под ними — орехи. На ночь их просто накрывают и запирают на замок.

И сразу же увидел мужика, идущего с пластиковым стаканчиком. То есть будет мне кофе.

Свернул налево и пошел через крытую часть рынка — здесь мощный электрический свет и практически нет покупателей. Помещения эти еще принадлежат продавцам, — один говорит по мобильнику, прохаживаясь посередине, двое других доводят до кондиции вид своих прилавков, стоя в проходе, со стороны покупателей. На полу посередине сброшенные пустые коробки из-под товара ждут тележки уборщика. Я прохожу мимо хлебной лавки — худой голубоглазый парень в белой рубахе, с рыжими бородой и волосами под кипой, забрался с ногами на высокий табурет и перебирает пальцами струны гитары в ожидании и первых покупателей.

Открытое в этот час кафе нашел в конце главного ряда. Вялый, как будто еще не проснувшийся до конца парень кивнул без выражения и начал варить мне кофе. Спрашивать, чего хочу — капучино, американо, эспрессо, — не стал. Тут, видимо, единый стандарт кофе. Я выбрал из выложенной на прилавке выпечки что-то длинное, сухое, понадеявшись, что оно с местным сыром, и пока парень возился с кофейным аппаратом, попробовал. Оказалось, что да, с сыром. И выпечка абсолютно свежая, сегодняшняя.

Устроился за белым столиком, так, чтоб голова была на солнце, а тетрадь и тело в тени. Металлический стул еще хранил ночной холод, пришлось подкладывать под задницу газету, которую кто-то оставил на этом столике. За соседним столиком за плечом у меня сидел мужик лет тридцати со спрайтом. Это у меня отпечаталось на автомате.

Забибикала белая машина-фургон, медленно наезжающая на меня высокой мордой с надписью на покатом лбу ISUZU, почти уперлась в мой столик. Выскочил шофер, обежал свой фургон, открыл створку задней двери, вытащил оттуда грузовую тележку на колесиках и куда-то умотал.

Идут три школьника младших классов, видимо, срезая дорогу к школе через рынок. В пуховых курточках, с огромными для них рюкзаками, концы выданных мамами зонтов тащатся по каменному полу.