Наследник волхвов - Михаил Зайцев

«Сколько же я валялся под полом? – попытался сообразить Игнат и не смог – казалось, никак не больше трех часов. А реально? Пять часов? Шесть?.. Спросить, который час, у мужиков?.. Нет уж! Вопрос, конечно, совершенно невинный, однако рисковать свободой дыхания не стоит...»

«Нива» стояла во дворе перед распахнутыми настежь воротами. Игната забросили, слегка ушибив макушкой, на заднее сиденье. Митрич сел к рулю, другой мужик уселся с ним рядом, еще один, взяв у Митрича лампу, повернул к дому, последний из четверки подошел к воротам. Машина тронулась, Сергача перевернуло с бока на спину. «Нива» выехала со двора, Игнат услышал скрежет закрывающихся ворот.

Сначала ехали нормально, потом был пологий спуск и крутой подъем, потом поворот и тряска, затем добавилась и болтанка.

«Сначала ехали по накатанной дороге, – сообразил Игнат, – проехали ложбину, за которой уже не видно деревни, потом свернули на целину и начали петлять по диким лугам».

Машина остановилась, мотор заглох. Игната выволокли из «Нивы», уложили, довольно бережно, окровавленным носом вниз. Нос, кстати, перестал кровоточить, кровь засохла, запеклась корочкой на верхней губе, частично на подбородке.

Хлопнули, закрываясь, дверцы «Нивы». Руки бородатых крестьян снова подхватили пленника и поволокли. С минуту опутанные веревками ноги пахали волнистую борозду, рыхлили коленями ковер желтых сосновых иголок.

– Митрич, веревки взял?

– Разуй зенки: во – моток.

– Тоды ставим его, взяли...

Взяли, поставили. Прислонили спиной к дереву, к толстой сосне, привязывают к стволу, мотают веревки поверх прежних пут, фиксируют в основном плечи и колени. Бородачи стоят по бокам и совсем чуть-чуть мешают пленнику осматриваться.

Обрывистый берег узенькой полноводной речки. Темная вода течет быстро и весело. Опушка леса, густой вечнозеленый с проседью сосновый подлесок. Игната привязывают к великанше сосне за опушкой. Таких корабельных сосен, как будто перешагнувших густой подлесок, как будто выбежавших из леса, всего три дерева. И все три беглянки растут рядом, будто бы жмутся одна к другой, будто стесняются наготы стволов. К стволу соседней стыдливой великанши сосны, метрах в трех-четырех слева, привязан Фокин. Взлохмаченная голова Виктора высовывается из веревочного кокона.

Игнат совершенно не удивился, увидев Фокина. Лежа в подвале, Игнат думал и о нем и пришел к выводу, что, скорее всего, Виктор жив и, вероятно, они еще увидятся...

Удивило Игната, что Витька смотрит во все глаза не на него и даже не на бородатых мучителей гвардейцев, а уставился ошалело на «Ниву», оставленную близ речного обрывчика. Пялится на отражение заходящего солнца в лобовом стекле, словно загипнотизированный.

А жеваный галстук Фокина, между прочим, болтается поверх всех веревок. Видать, и Фокину затыкали рот, и помалкивает он сейчас так же, как и Сергач, дабы вновь не пришлось бороться языком с тряпкой.

Есть, блин, у Митрича ОПЫТ в дрессуре военнопленных, есть! На эту тему стоило бы подумать, однако не получится – гвардейцы уже привязали Игната и уже уходят. Неужели совсем скоро можно будет поговорить с Витькой без всякого риска затыкания ртов? Неужели им оставят такую возможность?

Да! Да, они уходят. Сделали свое дело и удаляются в ту сторону, откуда приехали. Бородачи бредут рядышком, их привыкшие к ходьбе ноги двигаются в унисон, их широкие плечи слегка раскачиваются, они уходят без оглядки. Вон, кажется, Митрич заговорил, но его уже не слышно. А значит, и брошенных – отнюдь не на произвол судьбы – пленников Митрич ни фига не услышит.

– Витек... Эй!.. Витя!..

– А?.. – Фокин оторвал прилипший к лобовому стеклу «Нивы» ошалелый взгляд, повернул голову – ну наконец-то! – к Игнату. – Сергач, мать твою, на хера они нашу тачку чинили?

– В смысле? – Игнат не понял вопроса. И смысл следующего длиннющего предложения, произнесенного Виктором на одном дыхании, скорее угадал, чем понял.

– Когда вы со старостой, в лоб его мать, ушли, улица опустела, а когда он заорал, они все – назад к тачке. Ну, а я...

– Стоп! Мы с подлым старостой уединились во дворике, а жители тем временем расходились по домам, как им и было велено, да? Староста крикнул: «Стреляй!», и николаиты побежали обратно к «Ниве», да?

– Угу. – Виктор опустил голову, заговорил тише и медленнее. – Так и было. Ну а я вдарил по газам. Тебя, понимаешь, не слышно, а вокруг...

– Вить, кончай оправдываться! Газанул – и правильно сделал. Ты, черт тебя возьми, обязан был вырваться! Ты, блин, оплошал и теперь...

– Я?! – Виктор аж побагровел от возмущения. – Я оплошал?! Ни хера я не оплошал! Дал по газам – и вдруг, мать его в дышло, из-за плетня тачке навстречу выскакивает бородатый детина со здоровенным дрыном. Я рулю, объезжаю его, а он дрыном по лобовому стеклу ка-ак дал, мать-перемать! Стекло пошло трещинами, ни хера не видно: сплошные трещины! Я дверцу открыл, высунулся, а меня цап за хобот и наружу! Они засаду устроили, ты понял?! Они меня выдернули и, чтоб «Ниву» тормознуть, ей под колеса бревна кидали, ты понял? Впереди была засада, дошло? Ты бы на моем месте...

– Кончай! Я тоже на своем месте облажался, блин. Ты кричал «Игна-а-ат», когда выпал из машины или раньше?

– Раньше, когда дверцу открыл... – Виктор приутих, пригорюнился. Следующая фраза далась ему с трудом, через силу. – Струсил я... на помощь тебя позвал... Меня выдернули из тачки, а я... я и не сопротивлялся, как на землю грохнулся. Думал, абзац настал, на хер рыпаться...

Виктор замолчал. Игнат дал ему перевести дух и спросил деловито:

– А дальше? Повязали тебя и?..

– И отнесли в особняк, в комнату на втором этаже, ту, где нас староста вчера принимал, кисель предлагал. Мать его в печенку-селезенку. Мерзавец! Псих контуженый!..

– Ты его видел? После того, как связали, ты старосту видел?

– Видел гадину! Он меня допрашивал. Сказал, что ты в ауте, без чувств валяешься, а Федор, сказал, подыхает в ловчей яме. Он...

– Стоп! Вить, я не въехал в тему с «ловчей ямой».

– И я не въехал! Он сказал: «Федор в волчьей яме», сказал: «подыхает», и все, абзац. Он допытывался, откуда у нас взялось удостоверение Андрея. Как из тачки меня выдернули, тут же заломали и обыскали, сукины дети! Нашли, скоты, корки под подкладкой пиджака, нащупали, мать их! И блокнот под сиденьем нашли с твоими записями, с рисунком Андрея. Тачку, мать их, обшмонали... – Фокин до предела вытянул шею, заглянул в лицо, в глаза Сергачу. – Игнат, я рассказал контуженому все, как было... Как нам корочки Андрюхины подбросили и все остальное... Осуждаешь?

– Честно говоря... – Игнат задумался на секунду, – если честно, и я бы, наверное, врать не стал. Какой смысл гнать пургу? Да и чего конкретно врать-то? И без вранья все о'кей. Пусть заикающийся властелин знает, что в покорном ему стаде завелась паршивая овца, пусть!.. Вить, а он тебя гипнотизировать не пробовал, а?

– Староста? Нет, ни хера. Он, мать его, сказал, что, пока тебя били, ты раскололся о наших планах, о том, что собирались вести его к ясновидящей. Он...

– Он взял тебя на понт! Все было не совсем так, а вернее, совсем не так, но я действительно ляпнул про ясновидящую, староста зацепился за мой ляп и раскрутил тебя на подробности, да?

– Игнат, я находился в таком состоянии, что...

– Брось оправдываться, Витя! И я бы на твоем месте проболтался. Скажи-ка лучше – как он отреагировал на идею допроса под гипнозом?

– Смеялся. Жег корочки Андрюхи вместе с блокнотом и ржал, мать его, ухихикивался...

– Заика сжег удостоверение и блокнот с моими записями?

– Дотла! Бородатые притащили ведро, провонявшее керосином, он бросил в ведро документы, чиркнул спичкой и у меня на глазах все на хер уничтожил, мать его об лед! Издевался надо мной, гаденыш, говорил: «Теперь вас можно отпускать, все равно ничего не докажете». Покуражился контуженый, урод моральный, и свалил, оставил меня с бородатыми, а часа два спустя они меня погрузили на телегу, как полено какое, привезли сюда, мать их, к дереву привязали и уехали на хер! Я один остался в лесу! Связанный, беспомощный! Любой хорек горло перегрызет, и ни хрена, мать его, не сделаешь! Я здесь часа три или больше, представь! В сортир хочется, мать их всех, но не под себя же гадить, Игнат?! Веревки режут, болит все!.. И, главное, мать-перемать, увидал «Ниву» с новым стеклышком – все, подумал, абзац, с ума сошел, глюки начались! Сергач, у меня голова трещит, я...

И Виктор продолжил перечислять свои боли и неудобства, матерясь и стеная, угрожая врагам и требуя от друга сочувствия.

Сергачу и самому было несладко, однако считаться, кому хуже, – последнее дело. Он не перебивал Виктора, пусть выговорится, может, и полегчает – Игнат попробовал отключиться от внешнего мира хотя бы на минуту и обдумать услышанное от Виктора хотя бы в самых общих чертах. Он закрыл глаза.

– Я знаю, меня ждет страшный конец! – жаловался Фокин. – Мне страшно за невесту! За мою невесту! Как она сможет жить спокойно, когда... – Виктор заметил, что у Игната закрыты глаза, и закричал: – Сергач! Игнат, ты живой? Сергач, мать твою в...