Шрам - Элис Бродвей

– Себ, ты настоящий герой, – в изумлении качая головой, признаю я.

– Я знаю, – довольно улыбается он в ответ.

Глава тридцатая

Раскатывая тесто для сдобного печенья, Себ рассказывает о разорённом Зале поминовения:

– Это случилось прошлой ночью. Такой ужас! Когда мы прибежали на площадь, Зал поминовения уже был уничтожен. Пустые исчезли прежде, чем охранники поняли, что происходит. – Он качает головой. – Чтецы не пострадали, все ушли. А сегодня рано утром все опять собрались на площади. Люди кричали. А мэр сказал, что обо всём позаботится и скоро опять будет церемония нанесения знака.

«Что-то здесь не сходится», – проносится у меня в голове.

– И как они собираются мстить? Как Лонгсайт накажет пустых? – задумчиво хмурюсь я.

Собирая обрезки теста, чтобы слепить из них последнее печенье, Себ привычным жестом посыпает стол мукой и пожимает плечами:

– В толпе тоже кричали о мести. Очень громко кричали. Мне не понравилось там стоять. – Мама ласково похлопывает его по плечу. – Когда заговорил Джек Минноу, все замолчали. А потом ему хлопали.

Дождавшись, когда Себ осторожно поставит противень с печеньем в духовку, я спрашиваю:

– А что сказал Минноу?

– Сделал объявление. Очень важное. Украли ещё несколько книг, и он сказал, что надо принести семейные книги в музей: там есть охранники, которые всё сберегут.

Себ сообщает эту новость так буднично, как бы невзначай, что я даже не сразу понимаю смысл сказанного.

– То есть теперь все книги – все семейные книги из кожи – будут держать в музее?

Себ кивает:

– Ну да. Там их никто не украдёт. – Он отряхивает руки и снимает поварской фартук. – Когда прозвенит звонок, вынимайте печенье. Пусть полежит, остынет, а потом можно и есть.

Себ обнимает нас с мамой и уходит через заднюю дверь.

Мама благодарно улыбается, а у меня сердце стучит всё быстрее. Если забрать у людей книги, они осиротеют, останутся без ушедших родных и не смогут проводить привычные ритуалы – не перед чем будет поставить поминальную свечу и некого назвать по имени. Возможно, в музее книги будут под защитой, но за запертыми дверями, будто в тюрьме.

– Они забирают книги. – Несмотря на все усилия, мой голос дрожит. – И это делают не пустые, а наши правители.

– Ужасно, я понимаю, – кивает мама, – но что ещё можно сделать? В музее книги будут все вместе. Под охраной.

– Но тогда совсем ничего не останется, – пытаюсь объяснить я. – Зала поминовения больше нет. Чтецы замолчали, и мёртвых поминать некому. А теперь не будет и книг. Как же почитать предков?

– По крайней мере, их книги предков останутся целы. – Мама вскидывает голову, её глаза гневно сверкают. – Когда всё кончится, люди снова возьмут в руки семейные реликвии. А твой отец ушёл навсегда. Мне никогда его не обнять.

– Ох, мама… – Я раскрываю ей объятия и ласково глажу по спине.

Слова Себа не идут у меня из головы.

Мэр Лонгсайт молчит об ответном ударе на атаку пустых, и это меня тревожит. Нет, я вовсе не хочу, чтобы из-за бесконечной мстительности снова пострадали невинные люди. Вот только на Лонгсайта это не похоже. Став мэром Сейнтстоуна, он всегда вёл себя как «в старые времена», старался походить на вождей прошлого, и в его поступках был смысл. Все наши неприятности и злоключения произошли из-за того, что мы потеряли связь с прошлым, позабыли свои корни, религию и древние обряды, мы стали небрежны и безвольны, уронили гордость отмеченных. Лонгсайт обещал, что чистота и праведность приведут нас к твёрдости духа, достатку и счастью.

Суровое отношение к пустым было частью новой стратегии мэра. Казалось, недалеко до настоящей войны. Однако слабость, которую выказал мэр сегодня на площади, напомнила мне о совете школьного учителя: «Просто не обращай внимания на обидчиков». Можно подумать, если сделать вид, что ничего не замечаешь, тебя перестанут всякий раз при встрече толкать. Можно не обращать внимания на то, чего не существует, но не замечать налёт на Зал поминовения – слишком опасное упущение. Лонгсайт изменился, он поглощён новым учением, которое якобы получил от предков. Можно подумать, сейчас его волнует лишь собственное величие, и всё же… Сегодняшним пространным обращением к жителям уважения он себе явно не снискал.

– Когда ты в последний раз выходила из дома? – Отстранившись от мамы, я заглядываю в её усталое лицо.

– В тот день, когда убили мэра, – бесстрастно отвечает она. – Закуталась в лиловую шаль и понадеялась, что меня не заметят.

– Я тебя видела. – Лиловую шаль в толпе я разглядела, а вот новую мамину метку – нет. Наверное, она хорошо её спрятала. – Нельзя сдаваться, нужно жить дальше. Ты не в тюрьме, так к чему сидеть в четырёх стенах?

– Мне далеко до твоей храбрости, солнышко, – тихо отвечает она. – Зачем выходить из дома, если весь город меня ненавидит?

– Себ тебе друг.

Мама вымученно улыбается:

– Один только Себ. Даже Джулия ни разу не зашла с того дня, как мне вычернили эту метку. Меня как будто нет на свете – я уже забыта.

Джулия, мама Верити, – старинная мамина подруга. Поверить не могу, что она могла вот так бросить маму, и только Себ нашёл в себе достаточно смелости, чтобы остаться верным дружбе.

– Не говори так, – прошу я, и мама будто съёживается. Вздохнув, я снова её обнимаю. – Я вовсе не храбрая, – шепчу я ей на ухо. – Мне очень страшно. Ты же знаешь, как обрадовались бы Лонгсайт и Минноу, если бы я просто… исчезла. Но мы здесь не для того, да и что сказал бы папа?

Мама отстраняется и смотрит мне прямо в глаза, качая головой:

– Ох, Леора, он бы столько всего нам сказал! – Она вздыхает. – Наверняка сказал бы, что очень тобой гордится. – Я скептически хмыкаю. – И ещё сказал бы, что мы с тобой теперь вóроны. – Она смеётся. – Он всегда хотел, чтобы я вступила в их круг. Возможно, как раз пора.

– Чтобы найти вóронов, тебе придётся выйти из дома, – улыбаюсь я. – А кто они? И почему тебе не помогли?

– Я сама виновата, – признаётся мама. – Давно порвала с ними, потому что очень рассердилась, когда твой отец стал с ними заодно. Он так рисковал! А потом я понадеялась, что Коннор поможет мне с книгой твоего отца, и посмотри, как всё обернулось. Тогда-то я и сожгла все мосты, отказалась о них слышать.

У мамы такое выражение лица, какое бывало много лет назад, когда она распекала меня за оплошности и проступки – она смотрит на меня очень строго, даже сурово.