Баязет - Валентин Пикуль

Он снова посмотрел на поручика, и Карабанов снова кивнул (у Потресова было только три орудия и два ракетных станка).

– Я послал своего гонца к генералу Тер-Гукасову, – печально закончил шах, – но он не вернулся… Вам надо покинуть Баязет! Вас ждет смерть…

Стало тихо. В саду шумели деревья и нежно звенели серебряные колокольчики. Канарейка щелкала клювом по прутьям своей клетки. Офицеры поклонились.

– Мы очень благодарны вам, ваше высочество, – сказал Карабанов, – но из Баязета мы не уйдем. Где русский флаг поднят хоть единожды, там он уже не будет спущен до тех пор, пока мы сами не снимем его.

Шах быстро разворошил песок, сравняв все горы и реки, закрыл глаза. Живот его ходил ходуном под синим халатом, пальцы быстро двигались, и наперстки сверкали. Кивнув головой, он очнулся и стал смотреть на портрет мадам Рекамье. Сатиат-ханум, которую он познал недавно, намного лучше. И шаху захотелось ее увидеть. И заглянуть в ее детские глаза. И услышать, как она смеется. И подарить ей что-нибудь.

И шах стал думать о своем…

Офицеры вышли.

Казаков и милицию, как выяснилось, не покормили. Видать, макинский шах поскупился. Им только разрешили нарвать в саду недозрелых, еще зеленых слив.

– Казаки, на-конь! – крикнул урядник, отплюнувшись косточкой сливы.

До границы их сопровождал серхенг – полковник. Рядом с неутомимым Лордом неслась его кобыла, у которой ноги, живот, хвост и грива были выкрашены хной. Желто-красные яблоки пятен делали эту кобылу как бы не настоящей, а вроде игрушечной, как фигурный тульский пряник. Проводив казаков до границы, серхенг круто осадил свою лошадь и махнул теберзином:

– Соул-Су – там! Сеферитан бихатир умид варэм кэ мураджаати шумара бэ селамети зиарет кунэм!.. [7]

Ехали долго. Шли без мундштуков, на трензелях. Отдохнувшие лошади бежали резво. И снова закружили среди скал и ущелий, снова захрустела под копытами острая щебенка.

В одном месте поручик остановился. На солнцепеке лежал обглоданный шакалами скелет рослого человека. Ветер разносил и заметывал песком обрывки одежды. Кто он: русский?.. перс?.. турок?.. А может, тот самый гонец, которого шах посылал к генералу Тер-Гукасову? Этого теперь не узнает никто.

И, сморщившись от кислой сливы, Андрей погнал дальше.

Вечерело…

Запах майорана и высохших ковылей был удушлив и горек. Стадо диких коз пронеслось в отдалении.

– Ваше благородие, – сказал Егорыч, – у вас глаза помоложе: не турки ли это?

Андрей схватил бинокль: так и есть – слева, вдоль подножия горного хребта, скакали человек двадцать всадников. Вот они круто развернулись – теперь идут напересечку отряду. На длинных пиках мотаются конские хвосты, ветер относит и треплет коленкоровые юбки.

– Ваше благородие, отличиться дозвольте? – спросил Дениска, скидывая чехол с винтовки.

– Давай отличайся…

Дениска вырвался вперед. Круто осадил коня. Было видно, как он тщательно прицелился, выстрел громыхнул – и один курд полетел с лошади. Остальные рассыпались цепью, каждый вытащил из-за спины раздвижной угол; поставив эти сошки себе на колени, курды положили на них винтовки и… вжиг! – фуражка слетела с головы Карабанова.

– Подними, – сказал он ближнему казаку; тот поднял; Андрей стиснул в ладони рукоять шашки, но курды на бешеном аллюре уже скакали в сторону гор и вскоре совсем исчезли из виду.

Ехали дальше.

Слева – скалы, справа – бурный ручей, вода в котором была цвета крепкого кофе с молоком, а на другом берегу ручья – невысокая крутизна; за нею опять шла ровная, словно выструганная доска, дымчатая долина, и потом снова горы, уже Зангезурские, а за этими горами Баязет.

– Сейчас навалятся скопом, – сказал Егорыч.

Встреча с разъездом противника произошла около половины пятого. Когда появилась первая сотня турецкой конницы и начала медленно спускаться с гор, Карабанов снова раскрыл часы: было без восьми минут пять часов. За первой сотней из соседнего ущелья с гиканьем и воем вылетела вторая сотня. Потом, впереди отряда, лавиной двинулись с гор еще четыре сотни.

– Тихой рысью, – приказал Карабанов и вспомнил Аглаю: наверное, она завоет в голос, как деревенские бабы, когда узнает о его гибели.

Трехжонный бросил в рот сливу, пожевал ее и сделал испуганное лицо:

– Ваше благородие, кажись, косточку проглотил… Со мной ничего не будет?

– Ерунда, – успокоил его поручик, – пороху не выдумаешь и дерева из тебя не вырастет.

Карабанов не сводил глаз с маневров турецкой конницы. Опытным глазом кавалериста он распознавал недочеты и промахи противника. У турок, как видно, не было никакого плана атаки, и теперь они спешно выравнивались, потом заваливали фланги обратно, а порой одна «орта» сминала другую, и тогда в их рядах получалась полная неразбериха.

– А я боюсь, – переживал урядник, щупая живот, – дерево-то из меня не вырастет, а вот ежели, к примеру, кишку порвет… Тогда как?..

И вот момент наступил.

– Сотня, – заорал Андрей исступленно, – с поворота направо… фронтально… арш!

На полном разлете рыси, вздымая каскады брызг, в мутной коричневой пене, лошади бросались в ручей; бурный поток валил их и нес на камни, Карабанов, мокрый и задыхающийся, выбрался на другой берег: за его спиной высился откос, поросший кустами, за откосом лежала равнина.

– Голубчик Евдокимов! – позвал он. – Велите сбатовать лошадей наверху, оставьте с ними коноводов; эриванцев гоните обратно к нам. Атаку будем принимать здесь!

И турки еще только продолжали перестроение, когда весь правый берег ручья уже ощетинился жесткими иглами винтовочных стволов.

– Быстрее, шевелись! – кричал Евдокимов, настегивая нагайкой по лоснящимся от воды лошадиным крупам. – Давай наверх… Коноводы, тащи их… ломай кусты!..

Лошади, вытянувшись телами, прыгали наверх; пустые стремена и брошенные поводья – в этом было что-то неестественное и жалкое; кобылы трусливо прижимались к коноводам.

И когда весь табун гуртом собрался на равнине, в толпе милиции вспыхнула отчаянная ссора; над папахами повис громкий гвалт ругани, кто-то выстрелил в небо, и вдруг – один за другим – милиционеры заскочили в седла, нахлестнули коней и поскакали в сторону синевшего вдали Зангезура, за вершинами которого лежал спасительный Баязет. Это бы еще полбеды; но, повинуясь чувству стадности, покинутые казаками кони с голосистым ржаньем вдруг тоже ринулись бежать на север – за милицейским взводом.

– Стой… стой! – заорал Евдокимов, раскидывая руки, но его тут же сшибло с ног напором лошадиных грудей, и он, перевернувшись раза три через голову, зарылся без движения в душный ковыль. Мимо него стремительно мелькали черные, рыжие и белые ноги, возле самого лица юнкера крепко молотили землю лошадиные копыта. Потом вся эта лавина – с грохотом и ржаньем, с храпом и дрожью – прокатилась дальше, и тогда Евдокимов сел.

Ощупал себя. Кажется, жив.

– Боже мой! – сказал юнкер и всхлипнул: из носу у него потекла кровь. – Все пропало… И хурджины. И кони…

Из милиции остались три осетина – люди большого воинского достоинства – и дядя Вано Чичиашвили, старый грузин в длинном чекмене до пят. Взъерошенный и страшный, он помог Евдокимову встать на ноги и, грозя кинжалом в сторону убежавших, сказал:

– Трусливый шакал! Там – мой сын. Он больше нэ сын мнэ. Ты – мой сын, малчык. Пойдем, кацо… Рубить будэм, рэзать всэх будэм… Вах, будэм!

Когда они выбрались к ручью, юнкер даже не успел доложить поручику о случившемся: прямо на них уже летела, визжа и стреляя, дикая турецкая орда. Сверкали ятаганы и сабли, метались над конницей хвостатые пики в лентах, торчал в центре лавы бунчук. Оскаленные морды лошадей и орущие лица врагов – и все это прет на тебя: держись, казак, атаманом будешь!..

– Тах!.. Тах!.. – прогремели первые выстрелы, и черные полосы порохового угара медленно растаяли над рекой.

– У кого там кишка тонка? – заорал урядник. – Увижу, так морду набью… Команды жди!

Ближе… ближе… ближе…

– Алла… Алла!..

Дениска вытер с лица пот, втоптал в землю окурок.

– Как хошь, ваше благородие, а я стрельну… Гляди-ка! Эвон того, в красной рубахе.

– Ну, если в красной, – неожиданно рассмеялся Карабанов, – тогда бей! Бей все, братцы!..

Началось…

Били в упор, и кони, дрыгая ногами, зарывались мордой в песок. Вышибали из седел на полном скаку, а сзади напирали еще, и тогда трещали пики, крутились подброшенные щиты. А в этой свалке, в которой ни одна пуля не пропала даром, вертелся волосатый, словно скальп женщины, турецкий бунчук, и вот бунчук упал совсем, и тогда казацкие выстрелы потонули в стонах и воплях.

Отхлынули…

В ручье остались мертвые кони, а один башибузук, самый отчаянный, забившись под лошадиное брюхо, все еще хрипел и махал ятаганом…

Карабанов, выслушав рассказ юнкера, ничего не сказал, только выругался; а когда Евдокимов поднял револьвер, чтобы добить в ручье янычара [8], он остановил его руку: