Времена. Избранная проза разных лет - Виктор Гусев-Рощинец

Он только не был уверен, способна ли ненависть жить так долго, как этого хочется. Чтобы ненавидеть – надо убивать, снова подумал он.

Он вернулся в комнату. Сестра ушла, оставив после себя облачко тревожного аромата. Край подушки был мокрым от её слез.

Он уснул, против обыкновения, быстро, и в эту ночь его не изводили сны соблазнами иного мира.

Утром они с матерью снова туда поехали.

Когда милицейский патруль попросил его «покинуть площадку метрополитена», он подумал как хорошо, должно быть, ощутить наручники на запястьях.

Конкурс красоты в Хайфе

Он был где-то там, внизу, в толпе, она поискала его глазами. Но разве отыщется в этом скопище распалённых, блестящих лиц его холодноватое, замкнутое, словно припудренное лицо, более подходящее актёру, одно из тех, которые чудесно преображаются улыбкой, хотя отличительной их чертой бывает, как правило, неулыбчивость.

Гигантская раковина сцены открывалась навстречу морю, затонувшему в розоватой мгле, едва только солнце упало за горизонт у Геркулесовых Столбов. Туман, как говорили, и вообще-то редкость в этих местах, тем паче в летние месяцы, но после полудня он потёк из-за прибрежных холмов на восточной окраине и к вечеру укутал город в горячую влажную простыню, слегка припахивающую болотом. Для устроителей праздника, однако, сей маленький погодный каприз не стался непредвиденным: еще до наступления сумерек противотуманные прожектора, гроздьями повисшие окрест на ажурных мачтах, обрушили на сцену потоки света, настоящий световой шквал, странным образом очистивший воздух от примеси влаги и даже напоивший, показалось ей, озоновой терпкостью. Возможно, причиной тому были кварцевые светильники, наподобие тех, что вмонтированы в стенах ванной комнаты её номера в отеле «Хилтон»: дневной распорядок не предусматривал морских купаний, и золотистый загар, столь необходимый в комплексе атрибутов красоты (сценичности – говорили им) приобретался в процессе утренних и вечерних туалетов. Она подумала, что завтра, после того как встретится с отцом, непременно пойдёт на пляж – они пойдут вместе – и наконец отодвинет от себя многодневную суету, смоет праздничную ретушь не обесцвеченной солоноватой водичкой, что выдают за морскую служки гостиничного бассейна, а в настоящих волнах древнего моря, ещё омывавших наготу новорождённой античности. «Околоплодные воды моря» – пришедшая не ко времени строчка не давала покоя, требовала гармонического разрешения, но почти беспрерывно звучащая музыка, то наседающая маршами, то влекомая нежной грустью, мешала, не давала вслушаться в себя, найти достойное продолжение метафоре.

Она покажет отцу свои стихи – уже состоявшуюся первую публикацию. Он ещё ничего не знает, она приготовила сюрприз. Кроме двух или трёх стишков, по правде сказать вполне ученических, он ничего не слышал. Именно не слышал, потому что их переписка – если это можно так назвать – состояла из обмена магнитофонными плёнками, на которых наговаривались послания, переправляемые затем из страны в страну с оказиями, благо они случались часто – так уж распорядилась История. Вполне уместный скепсис, проявляемый матерью по поводу столь странного «метода общения», однако не мог, по-видимому, повлиять на корреспондента-мужа, хотя сама она слала ему длинные письма, о которых говорила как о «шедеврах эпистолярного жанра» – полушутя, разумеется, – но никогда не давала читать дочери. В ответ же получала, короткие, не более странички – записки? сообщения? – даже трудно было подобрать им названия – «мелким бисером» (говорила мама), где содержались одни скупые факты, приветы, иногда – просьбы. Никаких излияний. Эти эпистолы подкалывались в «особую папку» (говорила дочь) и в отличие от магнитофонных кассет предполагали «храниться вечно».

«Сумасбродную идею» – принять участие в конкурсе красоты – отец изложил именно в одной из таких записок, адресованных матери, где помимо того содержался подробный план действий по претворению замысла в жизнь («…если, конечно, девочка не против») Против была мама. Нет, сказала она, твоего отца-фантазёра ничто не исправит, он даже готов пожертвовать здоровьем собственного ребёнка ради ему только ведомых целей. Однажды мы уже попались на эту удочку. Слава Богу, вразумил Господь, не дал пропасть нашим заблудшим душам, наставил на путь истины.

– Сущность истины – это свобода, мама. Ведь я же свободный человек?

– А знаешь ли ты, дочь моя, что свобода – это осознанная необходимость?

Мать парировала как всегда на пределе возможностей, сформированных советской образовательной системой. А с тех пор, как приняла обряд крещения, нередко облекала свою речь в церковную навязчивую стилистику. Хотя вряд ли можно было назвать её верующей – для этого ей не хватало, вероятно, подлинной веры.

– И причём тут моё здоровье? – продолжала настаивать Александра. – Две недели у моря, я уверена, мне не повредят.

– А я в этом совсем даже не уверена. Не думай, что болезнь, которая в детстве доставила столько мучений, обязательно отступает с годами.

Камнем преткновения в споре был таинственного происхождения недуг по имени «аллергия»: Саше возбранялось подпускать к себе «на пушечный выстрел» кошек, собак, лошадей и всех прочих «шерстяных животных», как называла их мать, во избежание приступов удушья. Однажды, после часовой прогулки в санях, запряженных вороной лошадкой, девочку привезли с «отёком Квинке». Приступ мог начаться в сосновом бору, на лугу в пору цветения – тогда «списывали» его по статье «пыльца», хотя какие именно растения производят гибельное семя так и не было установлено. Поэтому избегали всяческих дальних поездок, в места, где могли произрастать вредоносные цветы и травы, да ещё явить себя акклиматизация, добавив хлопот со «здоровьем ребёнка».

– Я уже не ребёнок, мама!

– Для меня ты всегда будешь ребёнком. Осмелюсь тебе напомнить, что лишь по этой причине мы не остались там. По ночам мне не давало заснуть твоё свистящее дыхание. И если б мы не сбежали оттуда вовремя, одному Богу известно чем бы всё это кончилось. Отцу нечего было возразить, как врач он понимал всю опасность твоего пребывания в субтропиках.

Ей всегда казалось, что мать немного лукавит, как бы перекладывая вину за окончательный разрыв с отцом на её «аллергию». («Мамочка, не возлагай ответственность на мои хрупкие плечики», – говорила она посмеиваясь, глядя в зеркало на представшую в отражении двухметровую без малого стать с разворотом плеч богини.) За год, прожитый в Хайфе, сколько помнилось, не было ни одного серьёзного приступа. Она, конечно, не ручается за свою память, ей было всего лишь три года, но ведь болезни и праздники имеют свойство запоминаться с пелёнок. Кто это сказал: «время праздника – вечность»? Может быть, это она сама придумала? Ведь поэтические строчки слетают откуда-то сверху так неожиданно! Успевай только сортировать – своё-чужое, – а чуть замешкался – и любая, даже самая красивая метафора, не поставленная опорой мысли, выдыхается, опадает сухим листом.

Пользуясь каждой маленькой передышкой, остановкой, паузой она искала отца, методично пробегая глазами по рядам партера, амфитеатра, где ещё могла бы выделить его из толпы, узнать. Какая-то непонятная тревога закрадывалась в сердце, напрягала ожиданием, сообщала её походке неудержимость полёта, лицу – значительность трагедийной роли. Роль-то, прямо сказать, была незавидная – да и чего ждать от театра манекенов? Хор без героя, пьеса без человеческого голоса, – всё это больше напоминает аукцион работорговли, дешёвую распродажу, и как бы ни старались постановщики-режиссёры, какими бы ослепительными улыбками ни одаривали публику немые «актёрки», настоящая, подлинная красота здесь даже не ночевала. Искусство бродило где-то вокруг да около, но так и не приблизилось к этому скучному «празднику». Нет, это был не тот праздник, что останавливает время и обламывает стрелки часов о преграду вечности.

Возможно, горечь, несомненно питавшая эти мысли, была результатом усталости. Саша не стремилась к победе, не лелеяла мечту о «контракте с Голливудом», как многие, если не все, участницы конкурса. Она даже находила в себе толику здорового презрения ко всей этой суете, чреватой, как можно было предположить, душевным опустошением,

Верно, для того только, чтобы услышать всё-таки голоса претенденток на корону – не последнее в иерархии эстетических свойств, – их попросили сказать несколько слов. К Монблану пошлости, до того нагроможденной ведущими и подслащенной призами рекламодателей, не нашли ничего лучше как добавить здравицу-тост, – адресат выбирался по усмотрению говорящей. Подошёл «виночерпий» с бутылкой шампанского, наполнил бокал. Еще не было такого случая – полезть ей за словом в карман. Интересные слова непрестанно крутились в голове, рифмовались, «пробовались на зуб», оценивались, отбрасывались, приходили новые. И уже готово было сорваться с губ нечто «отформованное», вобравшее в себя мысли и чувства последних дней, но слова заготовленного катрена вдруг показались фальшивыми, буквально застряли в горле. Вместо них слезы, она почувствовала, навернулись на глаза, и дрогнувшим от волнения, мгновенно осевшим голосом она сказала смешной, мохнатой мордочке микрофона: