Умберто Эко: парадоксы интерпретации - Альмира Усманова

В 1990 году почти одновременно в Италии и США был опубликован сборник эссе, посвященный проблемам гиперинтерпретации, под названием Пределы интерпретации. Тексты, собранные в этом сборнике, были написаны Эко в период с 1985 по 1990 год. Для англоязычного читателя публикация подобного сборника могла оказаться неожиданной, поскольку Открытое произведение, написанное в 1962 году, было переведено на английский и опубликовано в США лишь в 1989 году. Напомню, что в первой книге, так же как и в Роли читателя, Эко отстаивал прежде всего права читателя и свободу интерпретации (по крайней мере в отношении текстов, имеющих эстетическую ценность). С момента появления тех работ читатели Эко, к его нынешнему сожалению, обратили свое внимание главным образом на «открытую» сторону проблемы, недооценив тот факт, что, отстаивая поэтику «открытого произведения» и «открытой» интерпретации, он подчеркивал, что подобная деятельность стимулирована прежде всего самим текстом. Иначе говоря, Эко интересовала не одна единственная сторона процесса интерпретации, то есть — проблема читательской рецепции, но, скорее, диалектика прав текста и прав его интерпретаторов. Складывается впечатление, говорит Эко (и не устает повторять это во всех своих последних работах, выступлениях и лекциях), что за последние 10–15 лет права интерпретаторов были слишком преувеличены[232]. Он также подчеркивает, что могло сложиться неверное представление о том, что использование (в качестве аргумента в пользу «открытости» интерпретации) понятия Пирса «неограниченный семиозис» может быть расценено как то, что интерпретация не имеет критериев. Однако даже наиболее радикальные деконструктивисты согласны с утверждением, что некоторые интерпретации просто неприемлемы, то есть интерпретируемый текст навязывает некоторые ограничения своим читателям. Пределы интерпретации совпадают с правами текста (но ни в коем случае не с правами его автора). Даже Деррида в книге О грамматологии напоминает читателям о необходимости инструментов традиционной критики: «Вне этого признания и уважения, критическое производство рискует развиться в непредсказуемом направлении и узаконить себя, не сказав в общем-то ничего»[233]. Эко убежден в том, что опасно открывать текст, не обеспечив прежде его права. Иначе говоря, прежде чем извлекать из текста всевозможные значения, необходимо признать, что у текста есть буквальный смысл, а именно смысл, который интуитивно первым приходит на ум читателю, знакомому с конвенциями данного естественного языка.

Итак, любое рассуждение о свободе интерпретации должно начинаться с защиты здравого смысла. Для доказательства своего тезиса Эко обращается к примеру, который он позаимствовал из книги Дж. Уилкинса Mercury, or The Secret and Swift Messenger (1641):

Хозяин послал своего индейского раба с корзиной фиг и письмом для своего друга. По дороге раб съел большую часть содержимого корзины. Тот, кому предназначались фиги, прочитал письмо и не обнаружил в корзине того количества фруктов, о котором говорилось в письме. Он стал ругать раба и обвинять его в воровстве. Индеец стал оправдываться и утверждать, что «свидетель» (то есть письмо) лжет. История повторилась и в следующий раз: индеец съел фрукты по дороге, однако был более предусмотрителен. Прежде чем съесть их, он спрятал письмо под камень, надеясь таким образом устранить свидетеля и избегнуть обвинений в воровстве. Однако в этот раз его снова отругали, и в конце концов он сознался в содеянном, восхищаясь Божественным Письмом[234].

Итак, история, рассказанная Уилкинсом, словно опровергает большинство современных теорий интерпретаций, согласно которым как только нечто, написанное автором, отчуждается от него, оно оказывается в вакууме потенциально бесконечного ряда возможных интерпретаций, и в результате ни один текст не может быть интерпретирован согласно утопии определенного, аутентичного и установленного значения. Эко указывает на то, что, «даже когда текст отчуждаем от его автора, от сомнительного референта и от контекста его создания, он все равно способен сообщать о «фигах-в-корзине»[235].

Представим себе ситуацию (повествовательное воображение Эко действительно не имеет границ), что посланник был убит, убийцы съели все фиги, уничтожили корзину, затем поместили письмо в бутылку и бросили ее в океан. Спустя семьдесят лет после Уилкинса письмо оказалось в руках Робинзона Крузо, выудившего бутылку из океана. Корзины нет, раба нет, фиг нет, только письмо. Эко уверен, что первой реакцией Робинзона Крузо было бы естественное недоумение: «А где же фиги?» Только после этого он начал бы представлять себе все возможные фиги, всех воображаемых хозяев и их рабов, задумался бы о механизмах лжи или о своей несчастной судьбе, поскольку адресат (реципиент) удален от любого трансцендентального значения.

Даже если Крузо решил бы, что написанные на бумаге буквы, лишь результат химической эрозии, он имел бы только две возможности: либо забыть об этом как о несущественном природном явлении, либо интерпретировать сообщение согласно значениям слов английского языка. В любом случае Крузо был бы уверен, что в письме говорится именно о фигах, а не о яблоках или единорогах.

Теперь представим себе, продолжает соблазнять Эко, что письмо попало в руки умудренного семиотика, лингвиста или герменевта. В этом случае опытный и знающий адресат располагал бы большим количеством способов интерпретации:

1) Сообщение закодировано: «корзина» означает «армия», «фиги» — тысяча солдат, «подарок» — «на помощь». В этом случае, коль скоро в письме речь идет о 30 фигах, он решил бы, что отправитель послал армию в количестве 30 000 солдат на помощь получателю. Но если так, то речь идет именно о 30 000, а не, скажем, о 180 (если только отправитель не использовал очень личный код, в котором одна фига означает шесть солдат).

2) «Фиги» могут быть истолкованы в риторическом смысле (поскольку существуют идиоматические выражения с данным словом — «to be in good fig», «to be in full fig», «to be in poor fig»), и тогда сообщение приобрело бы иной смысл. Но и в этом случае получатель опирался бы на предустановленные интерпретации слова «фига», а не «яблоко» или «кот».

3) Адресат, имея некоторый опыт чтения средневековых текстов, предположит, что сообщение в Бутылке — это аллегорический текст, написанный поэтом: он почувствует, что в этом письме есть некий второй, сокровенный, смысл, определяемый специфическим поэтическим кодом. «Фиги» — это синекдоха для «фруктов», фрукты в свою очередь могут оказаться метафорой «положительных звездных влияний», эти последние являются аллегорией «божественной милости» и так далее. В этом случае интерпретатор может предложить самые разнообразные противоречивые гипотезы, но Эко более чем уверен в том, что существуют некоторые — более экономичные — критерии для предпочтения одних гипотез другим. Прежде всего для обоснования своей гипотезы получатель должен представить себе возможного автора сообщения и историческую эпоху, в которую данный текст был составлен. Это вовсе не означает попытки исследовать интенции автора, но это определенно имеет отношение к исследованию культурного контекста исходного сообщения[236].

Даже если в конечном счете данный или другой текст потерял свою референциальную силу, интерпретатор по-прежнему не может сказать, что текст может означать что угодно. Например, в этом письме вряд ли говорится о том, что Наполеон умер в мае 1821 года.

Эко предупреждает, что его тезис может быть воспринят с негодованием, но тем не менее он допускает, что наиболее экономичное решение заключается в том, что текст имеет буквальное значение (и, следовательно, речь идет именно о 30 фигах в корзине). Любые иные гипотезы возникнут позже, но первыми на ум приходят именно буквальные значения.

Проблема интерпретации, по мнению Эко, начинается с различия между семантической и критической интерпретациями (семиозисной и семиотической). Семантическая интерпретация — это результат первичного процесса знакомства с текстом, в ходе которого реципиент наполняет текст некоторым значением. Этот этап представляет собой естественный семиозисный феномен. Критическая интерпретация — собственно семиотическая, металингвистическая деятельность — нацелена на описание и объяснение того, на каких формальных основаниях данный текст порождает данный ответ[237].

В этом смысле каждый текст может быть интерпретирован как семантически, так и критически, но лишь очень немногие тексты допускают такую возможность. Обычные высказывания (как, например, дай мне ту бутылку) рассчитаны на сугубо семантическое истолкование. Напротив, эстетические тексты со свойственной им семантической двусмысленностью нуждаются в критическом интерпретаторе. Соответственно этим типам текстов, как уже отмечалось выше, существуют и читатели разных уровней — наивный и критический. Можно сказать, что если семантический читатель включен в структуру вербальной стратегии, то для критического читателя ничто в тексте не выступает как призыв к интерпретации второго уровня. Но здесь Эко отмечает, что целый ряд художественных средств, например стилистическое нарушение нормы, очуждение, выступают как раз в функции маркеров, приглашающих критического читателя обратить свое внимание на данный текст. Более того, существуют тексты, демонстративно рассчитывающие на чтение второго уровня. Можно проанализировать, например, Убийство Роджера Экройда Агаты Кристи, где повествование ведется от имени персонажа, который в конце романа оказывается убийцей. После своего признания нарратор сообщает читателям, что если они были достаточно внимательными, то должны были понять, в какой именно момент он совершил преступление, так как в завуалированной форме он сказал об этом. Другой пример — анализ Истинно парижской драмы Аллэ, предложенный Эко в Роли читателя.