Лёха - Николай Берг

Пленные были даже на первый взгляд совершенно разными — сразу же выделялась группка человек из пяти — шести, чистеньких, веселых, даже, пожалуй, довольных происшедшим. Опять же все было при них — от туго набитых сидоров и шинелей, до фляг котелков и прочего снаряжения, красноармейцу положенного по уставу. Не похоже было, что их схватили и обезоружили прямо в кипячке боя. Несколько человек наоборот были совершенно обалделыми, ободранными, со свежими ссадинами и кровью на одежде — вот этих явно взяли с бою. Остальные выглядели где‑то посередке между кучкой благостных, как их окрестил для себя Семёнов и тех, что были после недавней драки. Агонизировавшая дивизия, огрызки и обломки других частей, добиваемые германцами в этом районе, были представлены и в пестром сборище военнопленных. Больше всего было пехотинцев, но и танкисты сидели — их отличали комбинезоны да танкошлемы, артиллеристы наличествовали, пара была явных техников, даже из ВВС один был — а Семёнов думал, что кроме Лёхи тут никого из воздушной братии не окажется. Половина сидевших была ранена, забинтована чем попало и на скору руку, но видно, что все — легкие, ходячие. Ни одного тяжелого тут не было. И этих, Логинова со Спесивцевым тут не оказалось, чему Семёнов сначала порадовался, а потом вспомнил, что и Петрова тут нет. Так что ничего хорошего, нечему тут радоваться.

Охрана, сидящая с пулеметом под деревом не препятствовала пленным перемещаться с места на тесто и то один, то другой боец по каким — то своим делам перебирались, не пересекая невидимую черту, ограничивающую это скопище людей. Вялое такое копошение получалось, тем более, что кроме группки сытых и благополучных остальные выглядели и уставшими до чертиков и голодными.

Пользуясь этой возможностью, Семёнов аккуратно подсаживался то к одному, то к другому, разыскивая земляков и интересуясь важными вопросами — кормят ли тут, есть ли водичка и что вообще слышно. Раньше в плену быть не доводилось, потому надо было понять, что и как будет, что и как надо делать самим. В деревне был дядька Евстафий Егорыч, он в империалистическую оказался в немецком окуржении, где в плен и попал. Первым делом его отбуцкали сапогами и прикладами, потом записали кто он и откуда и сидел он за колючей проволокой лагеря для военнопленных до конца войны. Видеть потом колючую проволоку не мог — до судорог дело доходило, причем всерьез, без шуточек. Но вот жить в плену оказалось можно, кормили три раза в день, лечили, когда заболел, в общем, нормально, по–людски относились, хоть и врагами были. Голодно, конечно было в конце войны, ну так и германцам самим жрать было нечего, дети у них из‑за блокады без ногтей рождались. Но если пленный помирал — то давали хоронить его как положено, на кладбище, с отпеванием и попом, в гробу, что по тем временам, когда в России прогрохотала гражданская война, казалось даже и роскошью. А офицерам российским императорской армии даже и разрешалось вне лагеря жить, как частному лицу. Под честное офицерское слово, что не попытается офицер удрать из такого плена. Потом вот Тухачевский слово нарушил и удрал и всех офицеров тогда в лагерь обратно загребли, как простых солдат. Дескать, за это Тухачевскому потом и отомстили офицера, когда он уже маршалом стал. В общем, дядя Евстафий Егорыч о германцах отзывался уважительно, порядочные, дескать люди были, толковые и в механизмах разбирались не чета нашим. А в итоге многие односельчане — погодки Евстафия Егорыча вернулись с войны беспомощными калеками, многие и вообще не вернулись, погибли где‑то далеко на той громадной и жуткой войне, а он вернулся целый, здоровый. Безногий пьянчужка Лямоныч не раз матерно и грязно Евстафия хаял, что, дескать, отсиделся бугай за чужими спинами. Дядька на это старался внимания не обращать, но видно было, что вопли деревенского дурачка юродивого ему неприятны сильно. Но, тем не менее, призванный двумя годами позже Евстафия Лямоныч, вернулся бестолковым обрубком, рассказывая всем и каждому, кто соглашался его слушать, а уж тем более угощал вояку самогонкой, как ему ноженьки порвало как раз гранатой — лямонкой и пришлось ползти подранетому солдату по грязище осенней две версты, волоча за собой то, что раньше было крепкими белыми ножками. А когда, в конце концов в полубеспамятстве дополз он до своих то в гошпитале лекаря отрезали уже помершие ноги напрочь. И стал бравый и бойкий рядовой драгунского полка беспомощным огрызком. А сукин кот и блядий гад Евстафий Егорыч вернулся с войны на своих двоих ногах, целехоньких, что сильно отличает тех, кто с ногами от тех, кто таковых не имеет. И не только потому, что в крестьянском хозяйстве безногому мужику места нет, а еще и потому, что и с девками не попляшешь, и замуж за такого никто не пойдет. Сильно другая жизнь у безногого в деревне выходит.

Как и положено сметливому крестьянину Семёнов это отлично помнил, и потому надо было решать — что делать дальше. Черт, знал бы, что такое случится — повыспрашивал бы все до мельчайших деталей у дядьки, что да как было. Но тогда это казалось совершенно бесполезным занятием, кто ж знал, что вот так оно выйдет. С одной стороны — прикладами и сапогами не отбуцкали. Это хорошо. С другой — не кормят и не переписывают. А вот это уже плохо и как‑то настораживает. Неправильно такое. Значит, кормить не будут. Потому как пока не знаешь, сколько у тебя голодных ртов — не поймешь, сколько продуктов в котел класть. Простая Арифметика. А дядька не раз говорил, что у германцев каждый грамм на учете и тошные они в своем скупердяйстве до зеленой тоски. Вот чего у германцев нет — так это широты, все пытаются высчитать до мелочи ненужной, совершенно уже пустяковой. А в итоге со своим счетоводством таким по мелочи все делают правильно, а в больших делах проваливают все с треском. Вот и войну ту мировую проиграли капитуляцией, хотя сами же ее и начали и рассчитали все вроде бы дотошно. И что выходит? А выходит, что не пересчитали даже по головам. Списков не составляют, хотя возможностей для того было много. Ну, положим они с Жанаевым и Лёхой в плену недавно — но сидевший рядом парнишка–артиллерист с перевязанной рукой уже сутки в плену. И не передовая тут, тыл уже глубокий, фронта не слыхать, не грохочет. Значит, горячки нет. А списков не пишут. Хотя дело это проще пареной репы, если самим лень заниматься — вон тому шустрому переводчику дали б карандаш и лист бумаги, он бы со старанием великим всех бы переписал. Интересно, что все‑таки эти благостные такие довольные сидят, посмеиваются и вид у них словно они у тещи на блинах? К слову и шустрый переводчик был из их компашки. Потому, не добившись проку у хмурого танкиста, из‑за неряшливой рыжей щетины словно бы заржавевшего и у обалделого низкорослого пехотинца с непокрытой башкой, густо измазанной запекшейся кровищей, Семёнов присел, без труда найдя свободное место у компашки этих самых, одетых по Уставу. Те как раз что‑то жевали и крайний — коренастый плотный мужик средних лет покосился на присевшего рядом бойца.

— Хлеб да соль! — поздоровался Семёнов для начала разговора.

— Ем да свой, а ты рядом постой! — неприветливо отозвался известным присловьем коренастый и неприязненно спросил:

— Чего надо, колхозный? Мы не подаем убогим.

— А я и не прошу. Просто хотел узнать — как оно тут в плену, вы вроде не сегодня попались? — ответил невозмутимо Семёнов, хотя в душе очень хотелось плюнуть да и уйти от этой публики.

— Как оно? Это, смотря кому — рассудительно ответил коренастый уже не так неприязненно. Сидевший рядом с ним квадратномордый мужик усмехнулся. Остальные, включая переводчика явно обрадовались развлечению — сидели они плотно, давно и видимо скучали.

— К примеру, вот вам. Вы как попались? — спросил Семёнов.

— А мы, мил человек, не попались — засмеялся весело квадратномордый. Смех, впрочем, его никак не украсил. Такой уж физиомордией бог человека наградил — злобной и упертой.

— То есть это как? — не понял боец.

— А вот так. Мы сами сдались. Как положено русским людям — охотно пояснил коренастый.

— Что, колхозный, опять не понял? Экая ты тупая животинка, неразумная — подъелдырнул Семёнова квадратномордый. Впрочем, если он рассчитывал на ругань и скандал, это было без толку. Семёнов умел держать себя в руках, пройденные драки к тому приучали неплохо. Кто петушится, да задирается — тот на ногах стоит не крепко. Для сопляков это годное — петушиться. Потому мордатому невдомек было, что дойди дело до кулаков, колхозник этот успел бы опилюлить не вставая и его самого и его коренастого соседа без особой натуги. Умел Семёнов так бить, что валился противник как бык на бойне, молча и сразу. И удар был хорош, соседские деревни это знали и Семёнова опасались как кулачного бойца. Впрочем, и колом он мог приголубить качественно, а раз было и скамейкой наволохал пришедшим на танцульки–посиделки парням из соседней деревни, как только они стали безобразничать и фулюганить. Вот задираться Семёнов не любил. Не бойца это дело. Потому и сейчас сидел спокойно, бровью не повел. Спросил только: