Дело принципа - Денис Викторович Драгунский
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Ему хотелось дать мне плюху. Но я была барышня в прямом смысле слова, дочка барина, вот он и сказал, подрагивая подбородком от возмущения:
— Но почему такие мысли, дитя мое?
— Очень просто! — Я обрадовалась возможности поболтать. — Во-первых, распятие в Риме было самой распространенной казнью. Когда разгромили восстание Спартака, то кресты стояли по всей Аппиевой дороге. На много десятков верст. Ничего тут необыкновенного. Хотя, конечно, больно и ужасно. Но — обыкновенно! Дальше, батюшка. В Древнем Риме были куда более жуткие и страшные казни. Например, раздавливание статуей. Представляете себе — человека клали на землю и на него накатывали мраморную статую! Или еще: человека зарывали в землю по шею, и его за два-три дня живьем съедали разные подземные жуки и землеройки, а также черви. Или вот: запихивали в мешок с ядовитыми змеями. Или самая ужасная казнь — утопление в мешке с кошками!
— А? — Батюшка вдруг встряхнул плечами.
Мне показалось, что он меня не слышит. У него притуманились глаза. Наверное, он читал про себя молитву, чтобы отвлечься от моих кощунственных глупостей. Но на слове «кошки» очнулся.
— Да, именно, вы не ослышались. — Я облизала губы и продолжала: — Утопление в мешке с кошками. Человека сажали в мешок, совали туда десяток кошек, а потом этот мешок начинали медленно-медленно погружать в воду. С помощью лебедки, я полагаю. Представляете, как вели себя кошки и каково было этому человеку?
— Ты все сказала, дитя мое? — тихо спросил батюшка.
— Нет, — сказала я. — Были, конечно, и более мягкие казни. Ну, усекновение головы. Раз — и все, без мучений. Или вскрыть вены по приказу Цезаря и сидеть, потихоньку ослабевая и как будто бы засыпая, погрузив руки в сосуд с теплой водой. Или вообще принять медленный яд…
В общем, распятие на кресте — конечно, жестокая казнь, но не самая страшная и мучительная.
— Ты все сказала? — повторил батюшка.
— Нет! — громко сказала я. — Не это самое главное!
— Что же?
— Да, что же? — раздалось сзади.
Я обернулась. За моей спиной стоял папа. Мы с ним были в церкви вдвоем, но он не стал подходить к руке после проповеди и вышел наружу и вот теперь вернулся.
— Ты подслушиваешь? — сказала я.
— Полагаю, речь не идет о тайне исповеди? Или идет? — усмехнулся он.
— При чем тут! — сказала я. — Послушайте, батюшка, но дело даже не в том, что распятие на кресте не самая жестокая казнь из римского, если можно так выразиться, ассортимента… Дело в другом! — И я замолчала, ожидая, что священник нетерпеливо спросит меня, в чем же дело.
Но он молчал.
— Дело совсем, совсем в другом! — И я загадочно покрутила пальцем в воздухе.
Священник молчал, и у него опять начали туманиться глаза. Наверное, он опять молился в уме.
— Так в чем же дело? — спросил папа.
— А дело в том, что Спаситель наш Иисус Христос — он же был Бог! — воскликнула я. — Он, пардон, был и есть Бог, как сказано в Символе веры! Бог от Бога, сущий прежде всех веков! Так? А раз он сам был Бог, то он прекрасно знал, что воскреснет на третий день! Так что он вполне мог немножко потерпеть. Знаете, батюшка, — я перешла на доверительный и отчасти домашний тон, — мне полтора месяца назад вскрывали нарыв на локте, что-то там нагноилось, больно было страшно, папа послал за хирургом, приехал такой очень обходительный господин, расстелил простынку, побрызгал сулемой, впрыснул новокаин, а когда достал инструменты, я чуть не умерла со страху, такие ножики, и сейчас меня будут резать прямо по живому, но доктор сказал мне:
«Клянусь вам, барышня. Вам сейчас будет больно. Через два часа, когда отойдет заморозка, еще больнее. Но уже вечером станет легче. Утром еще легче. А на третий день вы, клянусь вам своей профессиональной честью, на третий день вы вообще все забудете. Я буду вам резать вашу бедную ручку, а вы, прошу вас, думайте, что будет на третий день, всего на третий день!» Вы знаете, все было точно так, как он сказал! Надо было только потерпеть! Так что и Спасителю надо было всего лишь потерпеть! Что страшного — потерпеть? Даже я смогла, а я просто девочка. А он — все-таки Бог, вы понимаете? Или вы думаете, он в пятницу еще не знал, что воскреснет в воскресенье? А? Знал или не знал?
— Заберите ее, — сказал священник папе осипшим голосом. — Уведите ее из храма.
— Сию минуту, — сказал папа.
Священник что-то прошептал ему на ухо. Папа пожал плечами, взял меня за руку, и мы вышли.
— Прекрасно помню! — сказала я весело.
— Ну и что же в этом хорошего? — спросил папа.
Я обняла его обеими руками за шею, поцеловала и сказала, гулко на «о», передразнивая нашего священника:
— Господь даровал мне испытующий разум! А вот что хорошего во втором этаже по сравнению с бельэтажем — я так и не поняла. Или просто бельэтаж был занят и осталась только квартира на втором этаже?
— Слишком он у тебя испытующий, — рассмеялся папа. — Разум твой девчоночий.
Он не больно щелкнул меня пальцем по лбу.
— Мне уже четырнадцать лет, сударь, — сказала я. — Через два года под венец.
— Интересные дела, — сказал папа. — Ну-ка, ну-ка, если можно, поподробней!
— Подробностей не будет.
— Это еще почему? — возмутился и даже, кажется, испугался папа. — Ну-ка давай, давай, выкладывай!
— Папочка, — сказала я, — сколько раз повторять?
Я просто рассуждаю. В принципе. По всем правилам.
В шестнадцать лет девица должна выйти замуж.
Я это произнесла с особым напором и смыслом.
Мне очень важно было повторить это самой себе.
Потому что года через два после приключения с Гретой Мюллер (помните, как я нашла ее волос у себя в постели и потом заставила ее кое-что мне показать?) эта самая Грета вдруг поймала меня во дворе. Осень была, середина сентября, и мы собирались в очередной раз ехать в Штефанбург на зиму.
Ах да! Это было именно тогда, в тот самый год, когда мы расстались с госпожой Антонеску.
