Чингисхан. Книга 3. Солдаты неудачи - Сергей Волков

Снайпер на войне — как вратарь в хоккее. Вроде такой же игрок, как все, но в критические моменты все зависит именно от него. Во время войны снайпер Роза Шанина, как счету которой было пятьдесят четыре подтвержденных врага, причем двенадцать из них — немецкие снайперы, написала в своем последнем письме: «Немцы сопротивлялись ужасно. Особенно возле старинного имения. Кажется, от бомб и снарядов все поднято на воздух, у них еще хватает огня, чтобы не подпускать нас близко. Ну, ничего, к утру все равно одолеем их. Стреляю по фашистам, которые высовываются из-за домов, из люков танков и самоходок. Быть может, меня скоро убьют. Пошлите, пожалуйста, моей маме письмо. Вы спросите, почему это я собралась умирать. В батальоне, где я сейчас, из 78 человек осталось только 6. А я тоже не святая».

Вот и я не святой. И когда снаряды начинают взрываться между валунами на вершине холмика, я ползу обратно в траншею, проклиная все на свете.

Хорваты приближаются. Горан командует:

— Огонь!

Мы поднимаемся и открываем огонь. Шпала вылезает на бруствер, не обращая внимания на пули, закидывает на плечо трубу одноразового гранатомета «Муха». Ш-ш-ш! — как будто воды на каменку плеснули. И следом сразу густой и тяжелый удар — одна из хорватских БМП скрывается в дыму. Мы орем от радости, как дети.

Впрочем, восторг мгновенно гаснет в сплошной завесе взрывов. Разозлившиеся хорваты начинают методично перепахивать наши позиции. В довершение всех бед в небе появляются две вертушки. Это советские «восьмерки», переоборудованные противником в вертолеты огневой поддержки. Неуправляемые ракеты, оставляя за собой черные жирные хвосты, устремляются к земле.

Я успеваю рухнуть ничком и закрыть голову руками. На меня сверху падает чье-то тело, сыплется земля. Уши закладывает от рева разрывов. Кажется, обстрел длится вечно. Наконец все стихает. Встаю на четвереньки, трясу головой, как собака. В глазах мельтешат черные точки.

Оглядываюсь. Траншеи как таковой больше нет. Все перепахано взрывами. Кругом — трупы, трупы. Вдруг вижу Горана. Наш командир тяжело ворочается в воронке, пытаясь одной рукой приподнять пулемет РПК и направить его в сторону противника. Вторая рука висит плетью, по ней течет кровь.

Вертолеты улетают. БМП хорватов уже совсем близко, в двух десятках метров. Их пушки снова разражаются громкими хлопками выстрелов.

— Беги! — орет мне Горан в промежутке между взрывами и подтверждает свой приказ взмахом уцелевшей руки. — Форму кидай! Уходи, брача! Бог будет са вама!

И он припадает к пулемету. В общем грохоте боя очередь не слышна и только по дергающемуся плечу Горана понятно, что он стреляет.

Откидываю в сторону бесполезную «Заставу», пригибаясь, пробираюсь по траншее в его сторону. Везде трупы, тела людей, залитых кровью. Я опираюсь о них, отталкиваю, чтобы освободить проход. Кровь смешивается с землей и на моих руках — багровая кашица.

Горан поворачивает голову, видит меня и орет какое-то ругательство. В следующую секунду на том месте, где был наш командир, встает столб земли, простеганный шнурами огня. Я падаю на дно траншеи, лежу неподвижно и вдруг понимаю, что наступила тишина.

Стрелять в противника больше некому и не из чего. Рубеж пал. Тогда я, не поднимая головы и не оглядываясь, выползаю из траншеи и скатываюсь по противоположному склону к кустам. Прижимаясь к камням, где ползком, где на четвереньках, а где и в полный рост я преодолеваю полукилометровый путь до межгорного распадка и, уже не таясь, бегу по нему в сторону дороги. Когда я бросаю прощальный взгляд на возвышенность, где была наша линия обороны, то вижу пестрый хорватский флаг-шаховицу, развевающийся над тем самым холмиком, с которого я стрелял в начале боя.

Людей встречаю часа через полтора. По тропе, ведущей через скалы, гуськом идут человек двадцать, в основном женщины. Беженцы. Завидев меня, они сначала пугаются, но разглядев нашивки, только качают головами. Старуха в черном платке молча достает из узла какие-то брюки и вельветовую куртку на молнии. Я так же молча снимаю форму и переодеваюсь.

Если нас поймают хорваты, в гражданской одежде есть, пусть и гипотетический, но шанс уцелеть. В форме «Черных волков» меня убьют на месте.

…Беженцы бредут по дороге. Их тысячи, десятки тысяч. Скорбная процессия тянется на многие километры. Они несут на себе узлы, сумки, чемоданы. Рядом со взрослыми шагают дети. Совсем маленьких держат на руках, везут в колясках. Многие катят тележки. Изредка встречаются конные повозки и автомобили, битком набитые людьми. Гораздо больше тракторов. Рычание двигателей, синие дымы солярных выхлопов. Прицепы завалены скарбом.

Стонут раненые — сербы вывозят всех пациентов из больниц и госпиталей. Оставлять их противнику нельзя, это равносильно убийству. В Книне, захваченном два дня назад, не успели эвакуировать госпиталь — хорваты выбрасывали раненых из окон и еще живых давили танками.

И вновь невозможно поверить, что все это происходит в конце двадцатого века в Европе.

Над колоннами беженцев время от времени проносятся боевые самолеты. На их крыльях хорошо читаются надписи: «NATO — OTAN», разделенные какими-то кругами и белыми звездами. Иногда появляются вертолеты. Они с утробным гулом зависают в небе, потом улетают. Когда я думаю, что может сотворить со всеми этими людьми один такой самолет или вертолет, мне становится страшно.

У беженцев почти нет ни еды, ни воды. Колонну будоражат слухи. Они быстро распространяются среди измученных, напуганных людей. Слухи самые разные. Говорят, что операция хорватской армии называется «Олуя[22]» и проводится при поддержке натовской авиации. Говорят, что с аэродрома в Баня-Лука транспортные самолеты эвакуируют детей и раненых в Сербию. Говорят, что дорога на Босанска-Крупа перерезана хорватами. Они обстреливают все машины, движущиеся со стороны Цазина. Говорят, что 5-й корпус армии Боснии и Герцеговины у Плитвицких озер ударил в тыл Личскому корпусу сербов, разрезал территорию Краины на две части и Западная Славония уже пала.

Небритый мужчина в инвалидной коляске громко рассказывает о том, что всех нас предали. Мол, отцы-командиры больше думали о том, как отступить и вывести людей, чем о том, как победить врага. В память врезается фраза, якобы сказанная кем-то из офицеров во время совещания в штабе: «Если я буду стрелять в хорватов, кто будет управлять моим трактором и везти мою семью в Сербию?».

Стало быть, они изначально не верили, что выстоят. Люди жили ожиданием беды — и бегства. Я не вправе их судить. По сути, сербы вступили в противостояние со всем тем миром, который почему-то называют цивилизованным. Вступили — и проиграли. А побежденных, как известно, ждет горе…

Утром в двухколесной повозке, заваленной узлами и сумками, умер ребенок. Совсем маленький, не старше года, он всю ночь плакал, кричал, а на рассвете затих. Мать, молодая сербка, повязала голову черным платком. Кативший повозку отец завернул тельце сына в простыню и похоронил его в десяти шагах от обочины дороги. Я и еще несколько мужчин помогли установить над могилой большой замшелый камень.

Я видел умершего малыша, видел его лицо. Красное, сморщенное, жуткое, оно напоминало мордочку какого-то зверька. И еще меня поразило, что мать мальчика не проронила ни слезинки. Она восприняла все произошедшее как должное. Потому что беда. Потому что война. На войне убивают. И не только солдат, но и детей…

К обеду наша колонна доползает до межгорной котловины, поросшей лесом. Дорога вьется между осыпей, дважды мы вброд переходим какую-то горную речушку. Многие набирают воду в бутылки, банки, фляги, бидоны или просто в ведра.

Два хорватских штурмовика внезапно вываливаются из-за облаков и с ходу открывают огонь по колонне. Крупнокалиберные пули авиационных пулеметов выбивают в асфальте дыры с кулак величиной. Монолитная толпа, ползущая по дороге, тут же разбивается на множество осколков — люди бегут в разные стороны, бросая машины, трактора, тележки, узлы и сумки.

Штурмовики, покачивая крыльями, уносятся за зубчатую стену утесов, разворачиваются и на бреющем полете еще раз проходят над дорогой. Они прицельно расстреливают технику, дают залпы неуправляемыми ракетами по зарослям, в которых спрятались беженцы. Вспышки пламени, грохот взрывов, в воздух летят ветви деревьев — и куски человеческих тел.

Я наблюдаю за всем этим из расщелины между скалами. От бессильной злобы хочется выть. Зачем, для чего убивать тех, кто и так уже изгнан с родной земли, кто не может ответить, не может навредить? Беженцы — это не войска, фермерские трактора — не танки…

— Уроды, — выцеживаю сквозь зубы, провожая взглядом удаляющиеся штурмовики.

На дороге — мертвые тела, размочаленный скарб, тряпки. Несколько раненых кричат, взывая о помощи. Я покидаю свое убежище, лихорадочно соображая, как и чем помочь этим несчастным. Из леса выходят уцелевшие, женщины плачут, мужчины ругаются, потрясая кулаками.