Его батальон - Василь Быков

– Ну что он там? – нетерпеливо сказал Маркин и выглянул из воронки.

Волошин тоже выглянул, но Иванова нигде не увидел, наверное, тот скрылся за выпуклостью этого склона. Высовываться дальше не имело смысла, они еще подождали, но провод больше не двигался, и гаубичная батарея сзади продолжала молчать.

– Черт знает что! – теряя терпение, выругался Маркин, и в сознание Волошина ворвалась тревога. Как на беду, ни в воронке, ни поблизости от нее нигде никого не было. Погодя немного, не в состоянии одолеть беспокойство за друга, Волошин бросился по его следу из воронки.

– Вы куда? – крикнул вслед Маркин.

– Я счас...

Он торопливо пополз по проводу, красной ниткой пролегшему по стерне, и еще издали увидел капитана неподвижно лежащим ничком на искромсанном очередями склоне. С упавшим сердцем Волошин подумал, что наихудшее из его опасений сбылось. Отсюда уже видна была высота и брустверный бугорок ближнего конца траншеи с торчащим на сошках стволом немецкого пулемета. Пулемет, впрочем, попыхивая дымком, бил несколько в сторону. Волошин подполз к Иванову сбоку и легко перевернул на спину его сухощавое тело, уронив на прошлогоднюю стерню его измятую шапку; с уголка губ капитана сползла по щеке тонкая струйка крови. Иванов простонал и отсутствующим взглядом посмотрел на Волошина.

– Дружище, куда тебя? – лихорадочно ощупывая его, спросил Волошин.

– Вот попало, – простонал Иванов и вдруг зашарил подле руками.

– Больно, да? Я перевяжу. Где больно?

– Связь... Связь скорей надо...

– Подожди ты со связью. Давай в воронку назад!

– Нет, надо... передать на огневую...

– Я передам, ладно, – заверил Волошин и перекинул его руку себе на шею, намереваясь тащить его по склону к воронке.

– Передать доворот, – упрямо твердил Иванов, беспомощно запрокинув голову. – Дай трубку.

Дрожащими руками, волнуясь и матерясь, Волошин расстегнул футляр аппарата и вынул телефонную трубку. Иванов приподнял слабеющую руку, в которую Волошин, отжав клапан, вложил его трубку.

– "Береза"! – едва слышно произнес командир батареи.

– "Береза" слушает! – тотчас бодро отозвалось в трубке. – «Береза» слушает, товарищ капитан.

– "Береза", я ранен. Даю доворот: репер номер три, правее ноль-сорок. Уровень больше ноль-ноль три...

Лежа рядом, Волошин отчетливо различал в трубке повторение его команд, чего сам Иванов, кажется, уже не слышал. Командир батареи быстро терял силы, и с ними, казалось, уходило его сознание. Он молчал, трубка тоже замолкла, почти выпав из его руки, потом из нее зазвучало с тревогой:

– Что, можно огонь? Можно огонь, товарищ комбат?

– Огонь... Беглый огонь, – немеющими губами прошептал Иванов и затих. Испугавшись, что на огневой могли не расслышать его команду, Волошин подхватил трубку и громко прокричал в нее:

– Всеми снарядами огонь! Открывайте огонь! Вы слышали, комбат скомандовал огонь?

Затем он сунул трубку в футляр и, забросив руку Иванова себе за шею, поволок его назад, к спасительной недалекой воронке.

Он еще не дополз до нее, как земля под ним пружинисто вздрогнула и четыре гаубичных разрыва прогрохотали на высоте возле траншеи. Это было так близко, что осколки со звенящим визгом прошли над их головами, и он испугался, как бы какой из них не угодил в раненого. Он свалил его со спины на краю воронки, потом, ухватив под мышки, стащил вниз. Маркина здесь уже не было, на скосе одиноко стоял пулемет, да напротив успокоенно лежали двое убитых. К ним он положил раненого.

Иванов был плох, кажется, то и дело терял сознание, и Волошин, не успев отдышаться, бросился его перевязывать. Он расстегнул ремень с пистолетом, испачканный в крови полушубок, под которым оказалась мокрая, в липкой крови гимнастерка, и тут же понял, что пуля ударила капитана в грудь. Это было плохо, рану в груди перевязать непросто, особенно в таких условиях, когда нет времени и под руками всего один индпакет. Боясь, что вот-вот последует команда в атаку, Волошин туго обернул бинт поверх окровавленной гимнастерки и запахнул полушубок. Ему надо было не прозевать начало атаки, в которой всегда много дел пулеметчику.

Но, кажется, пока он возился с раненым, атака уже началась. Впереди на траншее еще рвануло несколько разрывов, забросав склон комками земли, и кто-то там уже мелькнул в пыли и дыму, на секунду пропал, потом мелькнул снова. Стрелять по траншее было уже поздно, и Волошин, испугавшись, что опоздал, выкатил тяжелый ДШК из воронки и, пригибаясь, потащил его вверх. В отдалении и сзади бежали бойцы восьмой роты.

Видно, ошеломленные этим броском, немцы на минуту растерялись, даже прекратили минометный огонь по высоте «Малой», переносить же его на атакующих в такой близости от своей траншеи они, видать, не отваживались. Седьмая с восьмой, живо воспользовавшись минутной заминкой немцев, ворвались на высоту, почти достигнув траншеи. Но оттуда враз ударили пулеметы, атакующие один за другим стали падать.

Почуяв на бегу, как густо завзыкали вокруг него пули, Волошин торопливо развернул пулемет и тоже упал, прикрываясь покоробленным его щитом. Стаскивая с плеча тяжелую, с патронами, ленту, он увидел появившегося откуда-то лейтенанта Круглова, который на четвереньках, что-то крича, быстро переползал к нему:

– Товарищ капитан!.. Товарищ капитан, вон видите?.. Вон зараза, из-за бруствера...

Он уже увидел заливавшийся на бруствере пулемет, наводчик которого тоже, наверно, заметил их сбоку. Направленный несколько в сторону ствол вдруг круто вывернулся и, казалось, уперся в Волошина. Не успев еще поднять предохранитель, Волошин передернулся, как от ожога, оглушенный стремительным треском осыпавшей его пулеметной очереди. Однако погнутый, искромсанный осколками щит ДШК спас его, очередь сыпанула дальше по наступающим, и он, передернув затвор, длинно ударил по пулемету, злорадно ощущая, как его разрывная очередь сметает с рыхлой земли все, что было на бруствере. Когда он расслабил на спуске онемевшие от усилия пальцы, пулемета там уже не было, лишь что-то пыльно серело неживым бугорком.

– Рота! – вскочив, хрипло закричал Круглов. – Рота, вперед!

Волошин, глянув в сторону, увидел, как вскочившие неподалеку несколько бойцов побежали вслед за комсоргом к траншее, кто-то, не добежав, упал, но кто-то уже взметнулся на бруствере и тут же исчез в траншее.

Огромное напряжение, столько времени томившее Волошина, вдруг разом спало от одной облегчающей мысли – наконец зацепились, и он тоже поднялся, чтобы бежать к траншее.

Им повезло. Полтора десятка бойцов, оказавшихся на стыке седьмой и восьмой рот, ворвались в траншею.

Весь в горячем поту, волоча за собой пулемет, Волошин заметил, как поодаль в траншее мелькнули немецкие каски, несколько раз глубинным подземным грохотом ухнули ручные гранаты, но, когда он вскочил на разрытый ногами и засыпанный гильзами бруствер, в траншее уже все было кончено. Он с облегчением спрыгнул в свежую, еще не утратившую сырого земляного запаха траншею, соображая, где бы приткнуться с громоздким пулеметом, который, по-видимому, надо было протащить дальше, куда побежали бойцы. Но для этого в узкой траншее ему нужна была помощь. Оглянувшись, он увидел бегущего по стерне молодого бойца в новой шинельке и остановился, поджидая его, как откуда-то сверху, с невидимой отсюда позиции, звучно и грозно ударили размеренные очереди. Низкие красноватые трассы мелькнули наискось по склону, и боец, не добежав двух десятков метров до бруствера, рухнул на землю. Кажется, его срезало по самым коленям. В следующее мгновение эти трассы низко пронеслись над головой Волошина, тот инстинктивно присел, схватившись руками за ручки ДШК, но отсюда не было видно за нарытым на гребне бруствером, откуда бил этот немецкий крупнокалиберный. Бил, однако, тот здорово – настильно по склону, во фланг восьмой, несколько человек которой, не добежав до траншеи, беспомощно распластались на стерне. Другие начали торопливо отползать под спасительную защиту едва заметного бугорка сзади. Тотчас вверху густо и пронзительно взвыли немецкие мины, кучно легшие пыльными взрывами поперек склона, затем по подножию высоты, по болоту.

Волошин скатил пулемет пониже, на бровку, вперед казенник в противоположную стенку траншеи. Он понял все. Надежда на удачу не сбылась, момент был упущен, батальон оказался разорванным на три части, бой усложнился, и теперь с уверенностью определить его исход не смог бы и сам господь бог. Во всяком случае, ворвавшейся в траншею горстке бойцов скоро придется несладко.

Стараясь, однако, сохранить выдержку, он опустился на дно траншеи и под вой и грохот разрывов свернул цигарку. В его более чем затруднительном с утра положении наступил перелом, в этой безнадежности он вдруг обрел спокойную уверенность в себе, почти определенность. Все его недавние заботы начисто отлетали прочь, ему предстояло нечто иное, и он почувствовал, что все им пережитое – мелочи, самое главное придется еще пережить. И хотя он не питал никаких иллюзий относительно предстоящего, он был спокоен. Здесь он пребывал в привычной роли солдата и не зависел ни от Гунько, ни от Маркина, а лишь от немцев и самого себя. Его солдатская судьба была теперь в собственных руках.