Возвращение блудного сына - Владимир Соколовский

Тот постоял мгновение, потряс седыми патлами, что-то соображая, и вдруг, подняв палку, ринулся в кучу рвущихся к ногам Кашина собак. Они исчезли с удаляющимся воем; исчез и старик, кашляя и ругаясь, стукая колотушкой.

Семен окликнул Машу и услыхал из темноты:

— Спасибо, кавалер. Собаки, да еще ночью… ух, боюсь! — Она передернула плечами. — Что ж, проводи, если так. Видно, что из угрозыска, отчаянный!

Семен так и не понял, издевалась она или говорила серьезно.

— Чего-то вы, — недовольно забурчал он. — Дело серьезное, а не пойму вашего отношения.

— Какое отношение! В ресторане выследил, в попутчики навязался, да еще отношение требует! Кажется, с моей стороны никаких намеков не было.

— Мало ли что не было. А с бандитом-то связалась?!

— С бандитом… Что бы ты понимал, дурачок молодой.

— Странно вы, гражданка, со мной обращаетесь, — вдруг ожесточаясь, скрипнул Семен. — «Ухарь-купец», «дурачок»… Прошу не забываться!

— В самом деле, пацан ты еще, — невесело произнесла Маша. — Со мной тебе совсем шуметь неинтересно, смотри… Что, испугался? — Она повернула к нему лицо, блеснули в усмешке зубы. — Поучила бы тебя благородным манерам, да недосуг теперь. Ну, мне тут и до дому рукой подать, — заторопилась она. — Ты не ходи дальше-то, а то муж еще невзначай увидит.

— Муж? Какой муж? А говорила — замужем не бывала. Может, ты Черкиза за мужа считаешь?

— Отстань ты с Черкизом! Сказано тебе — муж! — Она неуверенно улыбнулась.

— Законный, что ли?

Лебедяева замялась:

— Законный, не законный — какая разница!

— Так, ясно. Известны нам такие мужья.

— Известны так известны. Начальству, как говорится, виднее. А ну, иди отсюда! Му-уж! Что бы ты понимал!

У Кашина заболела голова: ни лжи, ни правды не мог он различить в этом долгом разговоре. И уйти так просто тоже не мог: своей связи с Черкизом Лебедяева не отрицала, следовательно, могла потянуться и ниточка. Он потоптался немного в нерешительности, затем сказал, прокашлявшись:

— Не сердись, извини… — И добавил зло и решительно: — А что я знаю? Теперь все спуталось. У меня одно на уме, пойми: зацепить эту свору, и — одним махом!

— Пустые твои слова. Говоришь: зацепить махом. Как же так можно? Зацепи, попробуй, я плакать не буду. А мне самой его отдать — нет уж, извините. Ну, отдам, допустим. А если сама после в чем-то виновата окажусь — меня-то хоть пощадите?

— Нет, это вряд ли.

— Вот видишь. Ох, запуталась я… Только успела подумать, что наконец-то душа на место станет, — опять голову заморочили, окаянные…

Они надолго замолчали. Наконец Кашин спросил:

— Так кто же твой муж?

— А я не знаю. Парень как парень. Ждет меня теперь. Ну, пускай ждет! Подождет небось! — Лебедяева захохотала, затем притихла и предложила: — Здесь рядом скамеечка есть — хочешь, посидим?

Сели на лавочку перед каким-то домом. Светало, и рассветная дрожь охватила Семена; он зябко тер ладони и пугливо поглядывал на спутницу. Что была Витенькина тонкость перед вязкой и смутной душой этой женщины? Как понять ее? Да и поймешь ли, не зная жизни Марии Лебедяевой?

Расскажем же ее.

29

Начать с детства — полусиротского, холодного, когда надо было прятаться от злого, вечно пьяного после смерти матери отца. И, проводив его самого на кладбище, стояла она на толкучем рынке, спасаясь от голода продажей последней рухлядишки. В то время и приметил ее купчишка Тарасов, только начавший неслыханно лезть в гору на военных поставках. А вскоре ее, пятнадцатилетнюю, разряженную медоточивой сводней, привезли в купленный на ее имя Тарасовым домик — на позор и стыд. Быстро забылась темная отцовская каморка.

Жил с нею Тарасов открыто, без боязни, водил домой, не опасаясь скандала, с молчаливого согласия жены, хворой и тихой богомолки. Иногда, в припадке пьяного юродства, одевал в гимназическое платье и делал визиты заезжим компаньонам, рекомендуя своей дочерью. Сомнений обычно не возникало, даже в городе кое-кто, не знавший раньше Тарасова, клевал на эту удочку. А сама Маша находилась все время в состоянии угарного страха, полулюбопытства-полуотвращения: Тарасов наезжал чаще ночью, хмельной, был тогда жаден и бесстыден. Иногда же целый месяц проходил в сонной одури, тогда она знала, что властелин ее кутит в ресторане, том же «Медведе», с другими женщинами; от ненависти ее тошнило, она кричала и бегала по просторной, жарко натопленной квартире. Уйти от купца не было смелости. Приставленная к ней Тарасовым бабушка-задворенка нашептывала: «Здесь хоть старик, да один, да богатой. И сыта, и одета, и обута — моли, девка, бога, что такую жизнь тебе послал, милосердец». И она думала: «Да, наверно, так». По сути, она и не чувствовала себя рабой, презренным существом: годы, проведенные в квартале мещан и мелких чиновников — коллежских регистраторов и губернских секретарей — люда ничтожного и насекомого, укрепили ее в мысли, что женщина должна «принадлежать». Таким, как она, имеющим богатых содержателей, окружающие выказывали уважение, искали их знакомств, растягивали губы в выжидательно-радостной улыбке: «Рручку-сс!» — хоть после, дома, с наслаждением клеветали и плевались. Но Маша не видела этого. Впрочем, один раз унижение потрясло ее. Было это в январе семнадцатого года, когда Тарасов нагрянул к ней ночью с пьяным офицеришкой, поручиком интендантского ведомства, и под утро, обезумев от вина, вдруг заорал офицеру: «Бери девку, дарю!..» Она бросилась мимо ревущего купца и пускающего слюни поручика в сени. Босиком выбежала в палисадник и там упала на снег, забилась в истерике. Перепуганные купец с офицером занесли ее домой и ушли, а она осталась метаться в горячке.

Почти два месяца боролась Маша с болезнью, обостренной простудою. Выйдя на улицу, тихая и ослабевшая, сидела на крылечке и не узнавала города: люди ходили, словно пьяные, — с ливенками, красными бантами и повязками, кричали: «Свобода!» — «Что? Какая еще свобода?» — удивлялась Маша. Узнав, что свергли царя, поплакала: ах, бедняжка… На первых порах казалось, что революция обтекла ее, не коснувшись: по-прежнему принимала она купца, нацепившего красный бант, пила по вечерам чай и играла в карты с бабкой. Однако к новой зиме задуло сильнее, сильнее, сильнее, и февральским вьюжным вечером от заплаканной бабки узнала она, что за большими амбарами у пристани расстрелян красногвардейцами их благодетель, спаливший три баржи отборного зерна, чтобы не досталось оно голодному рабочему и боевому люду. Былые обиды легко высушили слезы, но пришли пустота и страх. Отлетела целая жизнь, ставшая привычной, — подлая, зато безбедная. И надо было начинать другую — какую же? От купца осталось немного денег, на которые ничего уже нельзя было купить, несколько недорогих колец и стекляшек, мебель, одежда, кой-какая мелочь. Бабушка-задворенка тоже куда-то исчезла, и Маша сама ходила на рынок продавать вещи, тоскливо стояла возле забора, отшатываясь от мужчин, пытающихся заглянуть под шляпку. Однажды встретила среди барахольщиц бывшую свою подружку по Харитоньевской улице. Та начала плести о причитающемся после смерти содержателя наследстве, потому как Лебедяева жила с ним «почти в законе», рассказала о своей знакомой, которая «до суда дошла и высудила», и Маша, воспламенившись надеждой, пошла в дом покойного любовника. Прислуги там уже не было, и она после долгих попыток дозвониться зашла в незапертые двери. Запустение, пыль; впрочем, в доме жили: тикали часы, вытерто было стоящее в прихожей зеркало. Первый этаж пустовал, но, постояв немного и прислушавшись, Маша уловила донесшийся сверху, со второго этажа, тяжкий вздох и кашель. Она нарочно громко, топая и напевая, поднялась по лестнице, огляделась, толкнула первую попавшуюся дверь и замерла: в огромной спальне, за столиком возле широкой, аккуратно прибранной супружеской постели, сидела жена Тарасова — седая, безобразно накрашенная, похожая на мумию старуха. Она узнала Лебедяеву — зрачки ее дрогнули, сильной сухой рукой она рванула мешком сидящее на костлявой фигуре декольтированное платье, каких никогда не носила при жизни мужа, — обнажились иссохшие, желтые козьи груди. Затем быстро сунула трясущуюся руку в ящик стола и, вытащив оттуда револьвер, выстрелила. Пуля с грохотом ударила в стену, рикошетом ушла в пол. Завизжав, Маша выскочила из спальни и покатилась по лестнице, провожаемая сумасшедшим, вперемежку с кашлем, хохотом старухи.

Опять Маша неделю пролежала в лихорадке, с горечью осознав за это время, что процентов с прошлого для нее нет и быть не может, и после выздоровления снова пошла на базар. Торговлишка была редкая, скудная, вещи потихоньку исчезали, и начинался уже голод, осень, сумерки, когда на улицах забегали люди, где-то в центре трещали пулеметы, за городом бухали орудия, а на рассвете в дверь ее дома постучали. Маша вышла в сени, прислушалась. На крыльце постукивал кованый каблук, звякала шпора. Она открыла. Изогнулся в поклоне, протягивая букет, пыльный поручик, затянутый ремнями. Он загадочно улыбался, шевелил бровями, и Лебедяева, вглядевшись, узнала офицера, с которым приезжал к ней Тарасов в ту памятную позорную ночь.