Следователь. Клетка - Алберт Бэл
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
День сегодняшний короток. С лязгом повернулся рычаг, и в мгновение ока рюкзак опустел, ветер развеял по полю шелуху, и приходится все начинать сначала. День сегодняшний короток. Вспышка прожектора, длинный язык света слижет прошлое, и нам откроются труды наши — тусклым блеском крыла пиратского самолета в ночных облаках. Не умолкая грохочут зенитки, мысли сыплются, сыплются, совсем как осколки по крышам. Когда самолет попадает в сноп света, его сбивают, и приходится строить новый. День сегодняшний короток. Пес, вцепившийся в ногу (или крокодил старика Гулцевица), он рвет и мечет, он раздирает одежду, холодный дождь хлещет по обнаженным плечам. День сегодняшний короток. День сегодняшний — сон. На мягкой перине натянул на голову одеяло, чтобы день не мозолил глаза, выключил радио, чтоб ничто не тревожило слуха. Лежишь в сладкой дреме, варишься в собственном соку, в сновидениях, но вот выкипел котелок и пахнуло горелым. День сегодняшний короток. С математической точностью рассчитаны углы приходов и расходов, человек берет циркуль, вычерчивает себя, словно круг. До чего я гармоничен! Без сучка, без задоринки! День сегодняшний короток. Тяжелый состав на гудящих рельсах, дрожат шпалы под его сумасшедшим бегом, машинист у него один, но в ответе мы все. День сегодняшний короток. Радость. Огромное, голое поле, его только вспахали, теперь вручную ведь не сеют. Хлопотливо, нерентабельно. Не человек шагает босиком по теплой, тучной земле и сеет из севалки радость. Горсть налево, горсть направо, третью — перед собой. Горсть налево, горсть направо, третью — перед собой. По городам и весям шагает и сеет радость. Больше, чем хлеб, нужна людям радость.
День завтрашний, как Млечный Путь, бесконечен. День завтрашний начинается там, где кончается ночь. День завтрашний — гладкая белая лента. Склонись над ней, дотронься подбородком, чтоб глаза твои были вровень с ее алебастровой твердью — и тогда загляни вперед. Рассвет, полдень и вечер. Но откуда нам знать? Что нас ожидает? Лента домчится до горизонта и там превратится в стрелу, на ее наконечнике повиснет алое солнце. Когда наступает утро, мы отправляемся в путь.
Выпавший за ночь снежок похрустывал под ногами, Там, где просвечивал лед, я не упускал случая прокатиться. Какое легкомыслие! Скорее всего, не легкомыслие, просто мальчишество. Стоило заметить узкую раскатанную полоску, как я отпускал Евин локоть и, с разбегу оттолкнувшись, скользил по льду. Живые могут скользить, мертвые скованы холодом. У них только день вчерашний да день сегодняшний. Письма вскрывают, читают сегодня. Мертвым не стоять с рюкзаком за плечами на белой ленте из алебастра. Только во мне мой брат еще может скользить. Только во мне он может скользить быстрее, чем остальные. Меня охватила жалость.
Глупый мальчик, сказал я себе, не вздумай расплакаться. Скользи, катайся! Достань платок, утри нос, еще разок, вот так! Будь мужчиной, стисни зубы, чтобы деснам стало больно, чтобы дрогнули корни, чтобы боль кольнула внутри, под эмалью. Скользи, скользи! Только не хнычь. Не можешь иначе, прикуси губу. И не моргай глазами, они сейчас словно полные чаши, запрокинь-ка голову, смотри в облака, если опустишь, чаши прольются. Не к лицу мужчине. На улице мороз, еще заледенеет, кто-то поскользнется. Достань платок. Скользи, скользи!
Ледяная полоска оборвалась, а я, разогнавшись, чуть не упал. К черту эмоции! Но я был бессилен. Это подступило неудержимо и внезапно. Впрочем, тут же прошло. Я снова взял себя в руки.
— Ну, ну! — Ева поспешила поддержать меня.
— Ничего.
Станция была близко. Мы проходили мимо кирпичного дома, в раскрытом настежь окне на втором этаже монотонно звучал детский голосок: «Та, та, та! Та, та, та!» Я остановился. Почему «та, та»? Это мне показалось настолько нелепым и в то же время забавным, что я рассмеялся.
— Ребенок может простудиться, — сказал я.
— Наверное, он не один. И как будто не маленький.
— Судя по голосу, лет пяти.
— Не знаю, во всяком случае, ходить умеет.
В этом доме мы никого не знали. Мы стояли и смотрели на раскрытое окно. Я хлопнул в ладоши и свистнул. Мгновенно все смолкло, потом «плак, плак» прошлепали тапки, и маленький, розовый носик, этакая кошачья мордочка, приподнялся над подоконником.
— Закрой окно, — крикнула Ева, — простудишься!
Кошачья мордочка, помолчав, отозвалась:
— А вот и не простужусь! У нас центральное отопление!
Мы пошли дальше.
Подъехал поезд, заскрипели тормоза, из-под колес снопами вырывались искры. Тихо раздвинулись двери. Из головного вагона высунулся машинист. В вагоне было пусто. Мы сели по ходу поезда. Приземистое здание станции осторожно сдвинулось с места, потом как-то вильнуло назад, и под колесами загромыхал железный мост.
Глава двадцать девятая
Выбравшись из подземных тоннелей вокзала, мы вышли на площадь, напоминавшую потревоженный муравейник. Добрались до трамвайной остановки, через несколько минут подкатил шестой номер, мы сели. Еще в электричке я ни о чем другом не думал, лишь об одном: «Надо успокоить Фаннию, успокоить надо Фаннию, Фаннию надо успокоить». Собственно, с того момента, когда, скользя по ледяной дорожке, я вдруг со всей очевидностью осознал, что мой брат действительно умер, с того момента я ни о чем другом не думал. Взгляд бесцельно уткнулся в окно, в уме, точно колеса, вращалось все то же: «Надо успокоить Фаннию, Фаннию надо успокоить, успокоить надо Фаннию».
Дверь открыла старая Талме. Фанния лежала на диване с мокрым полотенцем на лбу, поверх полотенца кусочек льда, завернутый в целлофан.
— Как-то скверно болит голова, — сказала она.
Никогда не слышал столько равнодушия в голосе. Равнодушия к собственной боли. И никогда не слышал, чтоб «голова болела скверно». Очень, сильно, ужасно, страшно и так далее, но «скверно» — никогда. «Надо успокоить Фаннию, Фаннию надо успокоить, успокоить надо Фаннию!» Три слова вертелись, как три колеса, но далеко ли уедешь на трех? Потом блеснули спицы четвертого. «Больше, чем хлеб, нужна людям радость». Чего стою? Зачем приехал? И я вдруг почувствовал себя лишним, ненужным, я не знал, как мне повернуться, куда ступить, куда девать руки, ноги, и я потупился, чтобы только не видеть Фаннииных глаз. Потому что я не мог из себя выдавить ни
