До последнего дыхания. Повесть об Иване Фиолетове - Георгий Метельский
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Хотел бы я знать, куда нас поведут? — пробормотал Фиолетов.
Вопрос не был праздным. В 1905 году специально дли политических заключенных в Баку прибавилась еще одна тюрьма. Ее построил на свои деньги и подарил город гаджи Зейнал Тагиев.
Повели в Баилов. Политические занимали небольшое двухэтажное здание с больничкой наверху. Высокий забор отгораживал его от пятиэтажного уголовного корпуса. Женское отделение находилось на заднем дворе.
Еще не так давно про баиловскую тюрьму ходила народе поговорка: «Отсюда не выходят, а выносят», после того, как в январе 1905 года политические заключенные устроили здесь форменный бунт в знак протест против расстрела петербургских рабочих, в тюрьме сменили начальство и тюремный режим был на время смягчен.
— Ну вот и пополнение пришло, милости просим, господа, — приветствовал начальник тюрьмы «новоселов». — Рад вас видеть.
— Не можем ответить тем же, — выразил общее мнение кто-то из арестованных.
Начальник тюрьмы не обиделся.
— Вам не будет скучно, господа. Тут вашего брата…
И верно. Не успели они войти в корпус, в длинный коридор с камерами по обеим сторонам, как из разных концов послышались веселые приветственные крики:
— Кого я вижу!.. Сколько лет, сколько зим!..
Привели еще двоих — Семена Жгенти и сторожа при библиотеке, где работала Лидия Николаевна.
— С вашей начальницей ничего не случилось? — спросил у него Фиолетов. Он подумал, что Лидия Николаевна, возможно, уже сидит в женском корпусе вместе с Ольгой.
— Пока на воле…
Через некоторое время привели Алешу Джапаридзе.
Двери всех камер были открыты, тюремные надзиратели сидели в коридоре, пили чай из блюдечек, и заключенные чувствовали себя свободно, насколько можно себя чувствовать свободными в таком заведении.
Из открытого окна корпуса, стоявшего в глубине двора, доносилась песня.
Скучно, товарищи, мне, одинокому,В тесной каморке моей,Скучно по родине, краю далекому,Скучно, товарищи, мне, одинокому,Здесь без родных, без друзей…
Тюрьма переполнена. Царское правительство согнало сюда «политиков» всех направлений — большевиков, меньшевиков, эсеров, анархистов, дашнаков, членов азербайджанской буржуазной партии «Мусават». Пожалуй, кроме тюрьмы, не было другого места, где бы могла собраться такая разношерстная компания.
— По-моему, можно открывать партийное собрание, — живо сказал Джапаридзе. Даже в тюрьме он не терял оптимизма…
А споры между большевиками и меньшевиками возникали стихийно и по любому поводу. Особенно горячились кавказцы. Фиолетов чуть было не расхохотался, прислушавшись к страстной полемике между двумя грузинами.
— Ты знаешь, кто это такой — большевик? — спрашивал кавказец-большевик.
Меньшевик ответил вопросом:
— А ты знаешь, генацвале, кто такой чиновник особых поручений?
— Знаю…
— Так вот это все равно что большевик!
— Ах, так!
Неизвестно, чем бы закончился спор, если бы между спорщиками не возникла трехаршинная, тощая фигура «внефракционника» Ванадзе. По профессии он был юрист, ладил со всеми, в том числе и с уголовниками, которым писал прошения, чем и завоевал среди них особую популярность. Ванадзе грозила длительная высылка, и он лелеял мысль о побеге.
— Ты не знаешь, кто из ваших скоро уйдет отсюда? — спросил он у Фиолетова.
— Понятия не имею… Разве что Абдула. — Он показал на Байрамова.
Как выяснилось после первого же допроса, Абдуле не предъявили никаких обвинений, а лишь требовали назвать «сообщников». Следователь уверял, что ему «все известно», что «чистосердечное раскаяние» поможет облегчить дальнейшую участь подсудимого. Джапаридзе, который уже не раз бывал в подобных переделках, высказал предположение, что Абдулу должны скоро освободить.
— Хвиалетов! На допрос пожалуйте! — выкрикнул надзиратель. — Беда мне с ентими политиками, никого на отведенном месте не застанешь, — пробормотал он.
Штаб-ротмистр Маслов из жандармского управления был поначалу приторно любезен.
— Садитесь, пожалуйста, господин Фиолетов… Курите? Нет? О, это очень хорошо. Курение ведь вредно, я знаю, а вот никак не могу бросить… Но приступим к делу. Итак, господин Фиолетов, вы уже имели удовольствие познакомиться с учреждением, в котором я имею честь служить. Это было в городе Грозном, не так ли?
Фиолетов согласно кивнул, возражать не имело смысла.
— Но, как это ни прискорбно, — продолжал жандарм, деланно вздыхая, — вы ровным счетом ничего не вынесли из преподанного вам урока и, возвратившись в Баку, продолжали заниматься своей прежней преступной деятельностью. А именно…
Штаб-ротмистр был довольно хорошо информирован и перечислил несколько митингов, сходок, собраний и демонстраций, на которых выступал или хотя бы присутствовал Фиолетов.
— Кроме того, вы обвиняетесь в принадлежности к преступной Российской социал-демократической партии, а также в предосудительных деяниях, выразившихся в организации и проведении стачек в тысяча девятьсот четвертом, тысяча девятьсот пятом, тысяча девятьсот шестом и тысяча девятьсот седьмом годах в Балаханском, Сабунчинском, Биби-Эйбатском, Черногородском и Белогородском районах и в преступном подстрекательстве к оным рабочих указанных районов… Признаете ли вы себя виновным в предъявленных вам обвинениях, господин Фиолетов?
— Нет, не признаю.
— Напрасно, напрасно. — Штаб-ротмистр покачал головой. — Что вы знаете… — он скосил глаза в лежавшую на столе бумагу, — об Иссере Мордуховиче Шендерове?
— Это хозяин, у которого я снимаю квартиру.
— Он тоже примыкает к партии, к которой принадлежите и вы?
— Я не принадлежу ни к какой партии, сколько раз надо повторять это!
— Ай-ай-ай, как нехорошо, господин Фиолетов! — Во взгляде штаб-ротмистра чувствовалась укоризна. — Ведь вы же не глупый человек. У нас есть неопровержимые доказательства.
Штаб-ротмистр задал еще несколько вопросов, ответы на которые уже почти не слушал. Он прекрасно знал, что люди, подобные Фиолетову, «эти фанатики-большевики», будут все отрицать, виновными себя не признают и в довершение всего наговорят разных дерзостей в адрес государя.
Отпечатанного в типографии бланка допроса не нашлось и пришлось писать от руки:
«1908 года, марта 28 дня, я, отдельного корпуса жандармов штаб-ротмистр Маслов, на основе Положения о мерах по охранению государственного порядка и общественного спокойствия, Высочайше утвержденного в 14 день августа 1881 года, расспрашивал нижепоименованного Фиолетова Ивана Тимофеевича, который показал…»
— Что ж, господин Фиолетов, нам придется еще раз встретиться. Советую быть более… как бы тут выразиться… более гибким, что ли.
— Напрасно надеетесь, господин следователь, — сказал Фиолетов.
Обвинение, выдвинутое против арестованных большевиков, было шатким, основанным главным образом на показаниях филеров, и следствие затягивалось. Свободного времени оставалось много, и Фиолетов решил, что теперь самая пора выполнить давно задуманное — начать готовиться к экзаменам на аттестат зрелости.
— Полностью одобряю, — сказал Джапаридзе. — Весь «тюремный университет» вы пройти не успеете, но первый курс закончите наверняка.
Вокруг по-прежнему без конца спорили, и Джапаридзе шутил:
— Это ли не парадокс! Единственным местом, где мы добились свободы слова и собраний, оказалась баиловская тюрьма!
Молодой щеголь, в начищенных до блеска мягких сапожках и с усиками, смазанными виноградным соком, хорохорясь, выкрикивал по-петушиному:
— Главная задача сейчас состоит в том, чтобы вооружить народ страстной ненавистью к угнетателям…
— Вы полагаете, уважаемый, что одной ненавистью вы свалите царский трон? — Джапаридзе снисходительно взглянул на оппонента.
— …вооружить неудержимым стремлением к победе! — продолжал тот.
— И выстрелить этим стремлением по Зимнему дворцу. Да? Без оружия, без винтовок и пушек…
В другом углу речь держал эсер Ламоткин:
— Мы, партия социалистов-революционеров, не скрываем того, что возлагаем известные надежды на российскую буржуазию, и мы будем толкать ее на революционный путь!
— Да она уже сама вас столкнула с революционного пути! — ответил ему Енукидзе. — От вашей концепции «скрещенных рук» буржуазии и пролетариата за версту несет оппортунизмом!
— Я протестую! Это демагогия!
Фиолетов прислушивался, откладывал в сторону свою задачку по алгебре и подходил к спорщикам. Он еще не считал себя достаточно подготовленным, чтобы ввязываться в спор, и слушал молча.
Ему не все было понятно в спорах, особенно когда ораторы прибегали к примерам из мифологии. «Не верьте данайцам, даже дары приносящим» — эту фразу Джапаридзе сегодня бросил меньшевику Рамишвили. Мысль была ясна: не верьте царскому правительству, швырнувшему народу какую-либо подачку, но все-таки кто же были эти данайцы?
