Юность грозовая - Николай Лысенко

— Да ты хоть ругай меня, легче будет мне, старому дураку!

— Этим делу не пособишь, — отмахнулся от него Захар Петрович. — Не приставай ко мне, без тебя тошно.

Километрах в двух от хутора сквозь белесую пелену снега верховые увидели медленно двигающийся воз и рядом с ним две сгорбившиеся фигуры.

— Они! — не помня себя от радости, закричал Захар Петрович, нахлестывая лошадь. — Они, ребятишки мои! Нашлись!

Миша с Федей, поддерживая друг друга, измученные, с обмороженными лицами, едва переставляли ноги. Когда подъехавшие верховые соскочили с седел и подбежали к ним, Миша потряс совсем ослабевшего Федю за рукав и хрипло выдавил:

— Ну вот, говорил тебе, доберемся.

24

С каждым днем Таня чувствовала себя лучше, реже беспокоили боли под лопаткой и в груди. Она уже твердо верила в свое выздоровление, тревожилась лишь об одном: сможет ли она работать? Где жить? Что делать?

И она решила поделиться своими тревожными думами с хирургом — Сергеем Михайловичем. Во время утреннего обхода Таня все рассказала ему о себе.

— Ну, пока еще рано говорить о выписке, — выслушав ее, сказал Сергей Михайлович. — Хотя дела у нас идут прекрасно. Будем начинать ходить. Сегодня немного по палате, завтра в коридор можно. Да, да. А вообще, Танюша, советовал бы вернуться в эту… Как называется станица?

— Степная, — подсказала Таня.

— Да, в Степную. Мы поможем доехать туда.

— Я смогу работать в колхозе, правда?

Она посмотрела на Сергея Михайловича такими глазами, как будто от него зависела ее дальнейшая жизнь в станице.

— Не сразу, голубушка, станешь вилами ворочать, — Сергей Михайлович развел руками, словно извинялся за свои слова. — Нужно сначала окрепнуть. А вообще-то, конечно, сможешь работать. Только здесь будем лечиться, выздоравливать. Вот так, Танюша, и поступим.

Он ушел, а Таня отвернулась к стенке изадумалась.

«Окрепнуть… А сколько же времени нужно для этого? Была бы мама жива…» Натянув на голову простыню, она смахнула слезу.

В палату бесшумно вошла санитарка, тетя Дуся. Вытирая влажной тряпкой пол, она подошла к койке Тани. Девушка повернулась к ней и шепотом попросила:

— Если можно, достаньте мне, пожалуйста, бумаги и конверт. Письмо хочу написать.

— Домой? — полюбопытствовала санитарка. — Поди, соскучилась?

— У меня нет дома, напишу знакомым. Понимающе кивнув, тетя Дуся тут же вышла, а спустя минут десять вернулась и положила на тумбочку конверт и два листика тетрадной бумаги.

— Чернил-то вот не сыскала, так ты уж карандашом. Теперь и такие письма ходят, — ласково проговорила она, вытаскивая из кармана халата огрызок карандаша. — Напишешь — я снесу на почту, домой мимо хожу.

Таня встала с койки и, придвинув конверт, размашисто вывела: «Степная, Озерову Мише».

На удивление себе Таня написала письмо быстро и, как показалось ей, не так уж плохо. Смущала ее последняя фраза: «С нетерпением буду ждать ответа». Как он поймет эти слова?

Закончив уборку в палате, тетя Дуся снова подошла к Тане.

— Написала? — спросила она.

— Вы только сегодня же опустите, — Таня передала ей конверт. — Письма сейчас долго ходят.

Простодушно улыбнувшись, тетя Дуся махнула рукой:

— У врачей завсегда так: завтра выпишем, а глядишь, через месяц только. Такая у них обязанность: успокаивать людей. — Но тут же спохватилась и, косясь на больных, виновато проговорила:

— Болтаю бог весть чего. Ты не беспокойся, доченька, лечись. Здоровая будешь — держать не станут. А письмо нынче пойдет.

После обеда Таня походила по больничным коридорам и, пользуясь тем, что никто за ней не наблюдает, вышла во двор подышать морозным воздухом и потрогать руками снег, который так долго приходилось видеть лишь в окно.

На солнце снег искрился, слепил глаза. Таня щурилась и жадно вдыхала свежий, холодный воздух, не похожий на палатный, пропахший лекарствами. Ноги в войлочных шлепанцах начали стынуть, а уходить не хотелось.

— Пухова! Простудиться захотела? — окликнула ее пробегавшая через двор медсестра.

С неохотой вернулась Таня в палату. Хотела прилечь на койку, но тут под окном послышался замысловатый свист.

— К кому же такой соловей прилетел? — усмехнулась одна из больных, кивая на окно.

Таня открыла форточку и увидела Василька. Он что-то говорил ей, но слов его не было слышно. Таня показала ему рукой на дверь и вышла из палаты.

Встретились они в укромном уголке коридора за ширмой, где в ожидании починки лежала старая мебель.

Поздоровавшись, Василек протянул Тане сверток: несколько кусочков сахара, хлеб и стакан сливочного масла, купленного им на базаре.

— Тебе сейчас нужно больше есть, слабая ты, — скороговоркой сыпнул он, чтобы опередить ее возражения.

— Зачем же ты, — Таня опустила глаза. — Сам, наверно, недоедаешь? — Мне хватает, — ответил он. — Куплю еще.

Сказал и смутился: стыдно стало за свою ложь.

— Нам за погрузку вагонов премию дали.

— Тебе всегда премию дают в тот день, когда идешь ко мне?

Василек хотел было откровенно признаться, что деньги он снова занял у Степки, но вовремя спохватился: о Степке она ничего не должна знать.

— Знаешь, Таня, когда я собирался к тебе, — начал он неуверенно, — бабушка Агафья просила передать…

— Откуда же она знает обо мне?

— Я говорил ей.

Он произнес это таким виноватым голосом, что Тане стало жаль его и неловко за свою недоверчивость.

— Не обижайся, я просто так… Спасибо за все…

Довольный своей выдумкой, Василек повеселел. Он вспомнил, как утром, опаздывая па работу, бежал по заводскому двору и, наскочив впопыхах на мастера своего цеха, чуть не сбил его с ног.

— Думал, станет ругать, аон… ничего. Только вечером, когда принимал от нас упаковку, сказал: «Ты бегай осторожнее, не то и себе, и другим голову снесешь».

Он поднял на Таню смеющиеся глаза и вдруг спросил:

— А тебя скоро выпишут?

— Не знаю, а что?

— Куда же потом, после больницы?

— Сейчас еще рано об этом, — Таня вздохнула и посмотрела в окно на заснеженную улицу, на спешивших по ней пешеходов. — Ты, наверно, вернешься в Степную? Не получил еще от бабушки ответа?

— Она скорее сама придет сюда пешком, чем напишет письмо.

— А мне ведь ехать некуда.

Василек взял ее руку осторожно, словно боялся причинить боль.

— Ты останешься здесь?

Таня неопределенно пожала плечами и, освобождая ладонь из его теплых рук, ответила:

— Не знаю, сейчас я ничего не знаю.

«Если она не поедет в Степную, я тоже останусь здесь, — подумал Василек. — В городе даже интереснее, чем в станице… Сказать ей об этом? А бабушке напишу, что работаю, пусть не беспокоится».

— Я сегодняшней ночью видел во сне…

— Что же ты видел? — насторожилась Таня. — Тебя в голубом платье.

— Почему в голубом? — улыбнулась девушка. — У меня никогда не было такого платья.

— Откуда я знаю! Сны же не приходят по заказу.

— А дальше что же?

— Идешь ты по полю, трава густая-густая, до пояса. А кругом цветы: белые, желтые, синие, как у нас на лугу, за Тростянкой. Подошел я к тебе и говорю…

Василек замолчал.

— И что же ты сказал?

— Вот… прочитаешь.

Вытащив из кармана записку, сложенную треугольником, Василек подал ее Тане.

— Только сейчас не нужно, потом прочитаешь. Он встал и, пятясь к ширме, виновато промолвил:

— Ты не обижайся, Таня, я завтра приду.

Оставшись одна, Таня развернула записку. На четвертушке бумаги крупными буквами было выведено:

«Ты лучше всех, Таня! Я л…. тебя! Понятно?»

Она свернула листок, положила его в карман халата и подошла к окну. Солнце заливало город ярким, но еще холодным светом…

25

Несколько дней Миша с Федей по настоянию Захара Петровича почти не показывались во дворе. По утрам Лукич, предусмотрительно запасшийся гусиным жиром, ревностно исполняя роль лекаря, густо смазывал ребятам обмороженные щеки, после чего они лоснились, как бока начищенного медного чайника, за чистотой которого следил сам Захар Петрович.

Все заботы по уходу за скотом взяли на себя Захар Петрович с Лукичом и трое ворчливых, но работящих женщин, присланных навремя болезни ребят Василием Матвеевичем Бачуренко.

Оторванные от повседневных хлопот, Миша с Федей томились от безделья, готовили еду, топили печку, подметали саманку, чтобы как-то скоротать время. А когда со двора приходили Захар Петровичи Лукич, они встречали их одним и тем же беспокойным вопросом: «Ну, как там?» В ответ слышали: «Ничего, терпим, солома пока еще есть». Им не говорили, и они не знали, что время прибавило новые заботы: близился зимний окот овец. Однажды ночью Федя, как всегда спавший с Мишей на соломе возле печки, отыскивая в темноте свои валенки, нащупал пальцами что-то живое, покрытое шерстью. Отдернув руку, он сел на постели, ударил коленом Мишку в бок и испуганно закричал: