Роддом, или Жизнь женщины. Кадры 38–47 - Татьяна Соломатина

В коридоре приёмного отделения, где встретились Матвеев и Денисов, менты отдирали одного мужика от другого. Первый с рыком раненого зверя молотил второго. Второй прикрывал голову руками и тихо мычал.

— Не наше дело! Наше дело: баба на сносях. Сочетанная травма, — слегка задыхаясь, отрывисто пояснил Матвеев Денисову у дверей в ургентный оперблок. — Нейрохирурги и торакальные работают. Мамаша загибается. Наш единственный больничный АИК[50] занят. Прокесарим, пока не…

Они уже зашли в предбанник, и привычная процедура запустилась автоматически.

— Юра, быстрее! Я эспандер уже пять минут молочу!.. — загудел сочный бас из операционной.

— Уже! — крикнул доцент и вдруг посерел и сполз на пол, к нему кинулась операционная санитарка, держа хирургический халат врастопырку. Юрий Матвеевич требовательно и зло кивнул на Денисова — и опытной санитарке достало понимания. Она подала халат уже помывшему руки Александру Вячеславовичу, за долю секунды скрепила липучки на спине — и подтолкнула его в операционный зал. И только потом…

Молодой врач не успел осознать и принять то, что случилось. Он влетел в ярко освещённое помещение и увидел, как старый мощный торакальный хирург ритмично сжимает обнажённое человеческое сердце в раскрытой грудной полости.

— Давайте, мать вашу!.. — захрипел он на Денисова.

Одна из операционных сестёр — у стола их было несколько — промокнула пот с морщинистого лба, но торакальный только раздражённо мотнул головой.

— Скальпель! — скомандовал Александр Вячеславович.

Он послойно вскрыл брюшную полость.

— Чего копаешься, одномоментно входи! — захрипел торакальный. Но Денисов работал на автомате, не особо допуская до себя реальность, данную ему в ощущениях.

— Уберите кишечник из раны, — распорядился в сторону анестезиолога. Он не видел, как анестезиолог мрачно усмехнулся.

— Да всё равно уже, извлекай ребёнка! Хоть на тряпки тот кишечник режь, — рявкнул массивный смежник, всё ещё ритмично сжимая кулак в разрезанной напополам верхней половине женского тела.

В операционную забежала запыхавшаяся санитарка. Александр Вячеславович извлекал младенца, натренированно соблюдая каноны: не поранить мочевой пузырь, не перерастянуть нижний сегмент, не задеть сосуды.

— Да что ж ты возишься!.. — снова не выдержал торакальный.

Через несколько секунд окровавленное тельце крохотного человечка повисло на руке у Денисова.

— Фуууф! — выдохнул старый хирург, вынул руку из грудной полости матери и, встряхнувшись, как бульдог, быстро шлёпнул по пяткам новорождённого. Тот слабо пискнул.

— Слава богу, живой! Чего стоите, анестезиологи сраные?!

«Взрослые» анестезиологи — они же реаниматологи — переглянулись, схватились за мешок Амбу, но тут в операционную уверенно вошёл Ельский со своим чемоданом — и коллеги явно испытали облегчение. Владимир Сергеевич ловко и быстро подхватил у Денисова младенца, неонатологу тут же подвинули столик… Всё совершалось стремительно и разом. Александру Вячеславовичу казалось, что он провалился в другое измерение. Где всё знакомо. И где всё — по-другому. Такие же стены, та же аппаратура, те же манипуляции, те же специалисты. Но время течёт иначе. Не согласуясь с движениями и звуками. Орал новорождённый. Бряцали металлические инструменты.

— Вре-мя-смер-ти-де-би-лы! — пролаял где-то на другой стороне сознания бульдог-торакальный.

Секундная стрелка часов на стене ритмично забивала сваи.

— Че-тыр-над-цать-трид-цать-пять! — сквозь толщу воды прогудел один из анестезиологов бригады.

«Чьё время смерти? Время чьей смерти?» — подивился про себя Денисов и привычно протянул руку к операционному столику.

— На углы.

— Доктор! Ты собираешься ушивать труп? Всё. Баба умерла. Время смерти — четырнадцать тридцать пять. — Торакальный хирург уже сдирал с себя перчатки, маску и халат. Вот этот вот латексный «щёлк» заставил время в сознании Денисова включиться в нормальный — если считать нормальным общепринятый — ход событий. — Это же время запишешь в рождение! — Опытный коллега слегка стукнул Денисова по спине. — Младенец живой. Впрочем, детскую Ельский напишет. Вашей истории тут не будет. Это не материнская смертность. Но ваша часть протокола за тобой. Блин, писанины теперь часа на четыре! Через час — все у меня в кабинете! Где нейрохирург?! Что с Матвеевым?

— Умер, — коротко сказала санитарка. И, не удержавшись, скривилась лицом и разрыдалась.

Торакальный долго, цветисто, отчаянно выматерился.

Владимир Сергеевич, обрабатывающий новорождённого, склонился над ним чуть не вплотную и спиртовой турундой промокнул несколько прозрачных капель, неожиданно упавших на порозовевшее оживающее хнычущее тельце.

Анестезиологи и нейрохирурги на мгновение заинтересовались заоконными небесами, нервно сглатывая.

— Размывайся! — бросил торакальный Денисову.

Парень наконец-то отошёл от стола, на котором лежал обескровленный труп, изуродованный многочисленными травмами и попытками результаты этих травм повернуть вспять. Белые повязки, пропитанные кровью, — на голове. Гипс, заляпанный пятнами крови, — на левой руке. Разрезанная грудная клетка, ощерившаяся ранорасширителем, в глубине которой покоилось недвижное багрово-синюшное человеческое сердце, похожее на мёртвого освежёванного снегиря. И вскрытая брюшная полость, из которой спешно был извлечён живой человек. Ещё ничего не знающий, ничего не понимающий. Успокаивающийся биением живого человеческого сердца.

Ельский шёл по подвалу, прижимая запелёнутого новорождённого к своей груди. В какой-то момент он понял, что забыл самый главный инструмент своей жизни — неонатальный реанимационный набор — в ургентной операционной главного корпуса. Он свернул в закоулок, ведущий в морг, присел на какой-то старый ящик и зарыдал. Тут же заревел младенец. И Владимир Сергеевич стал раскачиваться, успокаивая и успокаиваясь сам. Синхронизируя ритмы, выравнивая токи… Он не сюсюкал, не шикал. У него не было своих собственных детей, но он, как никто другой, знал, что рождению слова не нужны. Как не нужны они смерти. Только движение. Только и только движение. Систола и диастола. Напряжение и расслабление. И покой. Как результат любого движения. Покой. Покой.

Неизвестно, что оплакивал Ельский. Нелепую смерть незнакомой женщины? Он пока ещё даже не знал её истории. Смерть Матвеева? Вероятно. Скорее всего. Или свою собственную усталость? Всеобщую нелепость? Невозможно точно сказать. Не говоря уже о том, что некрасиво подглядывать за тем, как взрослый сильный мужчина плачет на старом пыльном ящике в больничном подвальном закоулке, ведущем к моргу, прижимая к своей груди совершенно чужого младенца. Успокаивая едва рождённого в мир незнакомца биением собственного четырёхкамерного полого мышечного органа. Сколько этих чужих рождений прошло через его сердце? Он никогда не задумывался над этим. Это была просто работа. Просто непростая работа.

Через несколько минут он пришёл в себя. Отнёс младенца в отделение. Вернулся за своим реанимационным чемоданом. Операционную уже почти убрали. Патологоанатомы забрали изуродованное тело молодой женщины. И красивое жилистое тело доцента Матвеева, который даже мёртвый, казалось, слегка иронично ухмылялся. Стучал зубами молодой ординатор Денисов, перекуривая на улице у приёмного покоя главного корпуса со старым торакальным хирургом по прозвищу Бульдог.

Текла обыкновенная больничная жизнь.

— А где папаша-то? — опомнился зав детской реанимацией, вышедший на воздух. — Он тут в приёме дрался с мужиком, что его бабу привёз.

— Седировали. И ментам сдали. Им показания снимать, то-сё. — Бульдог прикурил последующую от предыдущей.

— Так что случилось?..

— Да срань господня! — мрачно ухнул торакальный. — Все бабы — дуры.

Жила-была обыкновенная семья. Муж, жена и ребёнок. И забеременела жена вторым. И стала мужа пилить: сделай ремонт! Сделали. Закончили уже почти к родам. Ремонт делали, как от веку профанам полагается: в экономном режиме — то есть им казалось, что в экономном. Потому что на рынки сами ездили, рабочих по объявлению нанимали. Со всеми вытекающими для затрат. Материальных и нервных. По дороге скандалили не раз. В общем, наконец, косо ли, криво ли, но вроде всё готово. Старшего ребёнка к бабушке отвезли, в Краснодар, что ли. Не важно. Понаехавшие оба в первом поколении. Квартира ещё в ипотеке. Но жене захотелось ремонт. Чтобы себе и детям. Чтобы комфорт. Сделали и сделали. Ей бы уже плюнуть и успокоиться. Но то ли розеток ещё не было. То ли розетки были — но не те. В общем, пилила она своего мужика за те розетки. А ему некогда. Он на работе. А ей — свет клином на тех кретинских розетках сошёлся. Чтобы именно такие, как она в журнале видела. Но чтобы подешевле, разумеется. Поэтому никаких интернет-заказов. И никаких городских магазинов. Надо сэкономить три копейки. Как раз на тот бензин, что залить в ту машину, за которую кредит ещё тоже не выплачен. Вот она с утра пораньше психанула, села за руль и попилила на строительный рынок за МКАД.