В лесах. Книга вторая - Павел Мельников-Печерский

— А на месте-то свободно проживали? — спросил удельный голова.

— Нельзя сказать, чтоб совсем свободно. И там пришлось в переделе быть, — сказал Василий Борисыч.

— В каком же это переделе? — спросил Патап Максимыч.

— И там полиция есть, — отвечал Василий Борисыч. — От нее, от этой самой немецкой полиции, мы едва не пострадали.

— Как же это случилось? Расскажи, пожалуйста: очень занятно про твои немецкие похождения слушать…— сказал Патап Максимыч.

— А вот как дело было, — начал Василий Борисыч. — Дня через три после того, как приняли нас в монастыре, сидим мы в келарне, беседуем с тамошними отцами.

Вдруг входит отец Павел, что митрополита сыскал, лица на нем нет… «Беда, говорит, ищут вас, мандатор гайдуков прислал, стоят у крыльца, ни на шаг не отходят». А мандатор по-ихнему как бы у нас становой, а гайдуки как бы сотские, только страшнее… Я так и присел, ну, думаю, приспел час воли божией — сейчас музыку на ноги да в Москву… Жигарев посмелей меня был, да и пьян же к тому, даром, что страстная, полы в зубы да, не говоря худого слова, мах в окошко… Только крякнул спрыгнувши да, поднявшись, не больно чтоб шибко в монастырский сад пошел… А сад у них большущий да густой — нескоро в том саду человека отыщешь. А у меня смелости нет, с места не могу сдвинуться, ноги как плети, как есть совсем их подкосило… Поглядел в окно — от земли высоко — убьешься… Прыгнуть, как Жигарев, пьяному только можно, потому что господь, по своему милосердию, ко всякому пьяному, если только он благочестно в святой вере пребывает, ангела для сохранности и обереганья приставляет… Вот и стою я, ровно к смерти приговорен: в ушах шумит, в глазах зелень, пальцем не могу двинуть — вот что страх-от значит… Не приведи господи!.. «Что, говорю, делать-то буду!» А сам плачу, слово-то насилу вымолвить мог… Отец Павел ублажает: «Поколь гайдуки, говорит, не взошли, надевай клобук да камилавку, подумают — здешний инок, не узнают…» — А после-то как же? — спрашиваю я отца Павла, дрожа от страха, — ведь иночество-то, говорю, не снимают, после этого надо ведь будет постричься…" — «Что ж? — отвечает отец Павел, — за этим дело не станет, завтра ж облечем тебя в ангельский образ…» Что тут делать?.. А у меня никогда и на мыслях не было, чтоб в иночестве жизнь провождать… А делать нечего, одно выбирай: музыку на ноги, либо клобук на голову… А гайдуки уж в сенях. Шумят, там отцы уговаривают их, а они силой в келарню-то рвутся… Решился… Ну, думаю: «Буди, господи, воля твоя…» И уж за камилавку совсем было взялся, да вспомнилось отцу келарю — дай бог ему доброго здоровья и душу спасти, — вспомнилось ему, что из келарного чулана сделана у них лазейка в сад… Меня туда; а лазеечка-то узенькая, хоть из себя я и сухощав, а насилу меня пропихали, весь кафтанец ободрали, и рукам досталось и лицу…

Только что они, господь их спаси, меня пропихали, гайдуки, слышу, в келарне — обыскивают… Я в сад. Забьюсь, думаю, куда подальше, в самую чащу. Пошел, хочу в кусты схорониться, ай кусты-то терновник — руки-то в кровь… Куда идти?.. — думаю да по сторонам озираюсь… Глядь, а тут развалющий анбаришка стоит, и оттуда кто-то осторожным, тихим голосом меня призывает, по имени кличет… Смотрю, ан это Жигарев, мой товарищ: и хмель у него соскочил… Забрался и я к нему… «Вот, брат, — говорю ему, — какие последствия-то, а еще в Москве толковали, что здесь свобода…» — Да, да, — говорит Жигарев, — надо подобру-поздорову отсюда поскорей восвояси, а главная причина, больно я зашибся, окно-то, дуй его горой, высокое, а под окном дьявол их угораздил кирпичей навалить… С час времени просидели мы в анбаришке, глядим, кто-то через забор лезет… Батюшки светы!.. Гайдуки, должно быть, сад обыскивать… Пришипились мы — ни гугу, а я ни жив ни мертв… А это был от отца Павла паренек по нас послан. Отвел он нас версты за две от монастыря… Совсем уж стемнело, как иноки за нами пришли, «уехали, говорят, гайдуки». Ну, а потом все было спокойно.

— Как же так? — спросил Патап Максимыч.

— Известно как, — отвечал Василий Борисыч. — Червончики да карбованцы и в Неметчине свое дело делают. Вы думаете, в чужих-то краях взяток не берут? Почище наших лупят… Да. Только слава одна, что немцы честный народ, а по правде сказать, хуже наших становых…

Право слово… Перед богом — не лгу.

— Все, видно, под одним солнышком ходим — по всем, видно, странам кривда правду передолила, — заметил кум Иван Григорьич.

— Именно так, — со вздохом подтвердил Василий Борисыч.

— Так за этим страхом ты, гость дорогой, совсем было в преподобные угодил, — смеялся Патап Максимыч.

— Вот дела так дела!.. А не хотелось? — примолвил он, подмигнув Василью Борисычу и прищурясь на левый глаз.

— Призвания свыше на то не имею, — смиренно склонив голову, с покорностью ответил Василий Борисыч.

— И хорошо, по-моему, что не имеешь того призвания, — сказал Патап Максимыч. — Что это за иночество, что это за келейное наше старчество?.. Одно пустое дело… Послушай только, чего не плетут у нас на Керженце старцы да келейницы… В Оленевском скиту старица была, не то Минадора, не то Нимфодора — шут ее знает, — та все проповедовала, что господь всякого человека монашеского ради жития создал… И многие ее вранье слушали да сдуру-то еще похваливали… Могла ли этакое слово дурища Нимфодора сказать, когда сам господь повелел людям плодиться и множиться… Так ли?.. Ведь повелел?

— Это точно… Сказано в писании, — ответил Василий Борисыч, — однако в том же писании и житие иноческое похваляется, ангельский бо чин есть… Земные ангелы, небесные человеки!.. Только известно: не всякому дано — могий вместити да вместит.

— Да… Вот красноярский игумен есть, отец Михаил… Он, брат, вместил… Да еще как вместил-то!.. В крепкий дом на казенну квартиру попал, — с усмешкой молвил московскому уставщику Патап Максимыч.

— Испытаниями, горестями, озлоблениями же и лишениями преисполнено житие иноческое, — смиренно проговорил Василий Борисыч.

— Одно пустое дело!.. — стоял на своем Патап Максимыч. — Захочешь спасаться, и в миру спасешься — живи только по добру да по правде. Не отвечал Василий Борисыч.

— Чего ведь не придумают! — продолжал Патап Максимыч. — Человеку от беды неминучей надо спастись, и для того стоит ему только клобук да манатью на себя вздеть… Так нет, не смей, не моги, не то в старцах на всю жизнь оставайся… В каком это писании сказано?.. А?.. Ну-ка, покажи — в каком?

— Можно и отбыть в таком разе иночество, — уклоняясь от прямого ответа, молвил Василий Борисыч.

— Как же так? — спросил Патап Максимыч.

— Повелено иноческую одежду сожечь на том человеке, — сказал Василий Борисыч. — Когда на нем сгорит она, тогда и он свободен от иночества… Так положено.

— Положено, положено! — слегка горячась и громчей прежнего заговорил Патап Максимыч. — Где оно положено?.. Кто положил?..

— Святые отцы, — молвил Василий Борисыч.

— Все на святых отцов взваливают!.. Чего им, сердечным, и на ум не вспадало, все валят на них, — еще громче заговорил Патап Максимыч. — Нет, коли делом говорить, покажи ты мне, в каком именно писании про это сказано?.. Не то что без пути-то попусту язык о зубы точить?

Стихнул Василий Борисыч перед вспыхнувшим тысячником, решился не говорить ни слова. Только вздыхает да псалом на утоление гневных сердец про себя говорит: «Помяни, господи, царя Давида и всю кротость его».

— Это, Патап Максимыч, он вправду говорит, — вступился удельный голова. — Намедни у нас точно такое дело было.

— Что-о-о?.. Иночества на живом человеке жгли?.. — засмеялся Патап Максимыч. — Ай да голова!.. Ишь чем у них в приказе забавляются!.. Ха-ха-ха!.. Карпушка, что ли, поджигал?.. Ха-ха-ха!..

— А ты выслушай да потом и гогочи… Попусту, смеяться не след… Беса значит это тешить — кого хочешь спроси, — с малой досадой на приятеля ответил Михайло Васильич. — Слушай, как дело было. В летошном году разных деревень девки на Китеж богу молиться ходили. Было на том богомолье келейных матерей сколько-то и скитских белиц. С вечера, известное дело: читали, молились, к утру приустали и над озером в роще вповалку спать полегли… Тут, надо думать, котора-нибудь из келейных, с озорства ли, со злобы ли, аль на смех, шут ее знает, возьми да на девицу на одну деревенскую, на сонную-то, иночество и возложи манатейку, значит, на шею-то ей. Проснулась девка, да и взвыла. Она, видишь, была просватана, конца Петровок дожидали свадьбу-то играть… Как быть! И замуж охота, и манатейки-то скинуть нельзя!.. А келейницы ей в один голос: "Чудо сотворилося! Это уж такое тебе знамение от бога!..

Ты, говорят, сама рассуди, на каком месте это с тобой совершилось — ведь у самого невидимого града, у самого Великого Китежа… Слышала, какой с вечера «Летописец»-от читали?.. Есть, видишь ты, в том невидимом граде Китеже честные монастыри, чудные старцы и старицы… Сколь много веры надо иметь, сколь много духовных подвигов соделать, чтобы воочию узреть тех богоносных незримых отец и матерей? А к тебе блаженные сами пришли, сами на тебя иночество надели. Кто, как не они, святоблаженные? Сама посуди? Это божие дело — господь тебя призывает, правый путь к вечному блаженству сам тебе указует". Да такими словесами девку с толку и сбили: и замуж-то ей хочется и в праведницы охота… Кончилось тем, что девка в скиты ушла… А женихов отец меж тем издержался, к свадьбе готовясь, в долги вошел, с невестиных родителей стал у нас в приказе убытки править… Так вот какое дело было, а ты уж сейчас: иночество на живом человеке жгли.